СКАЗКИ ДЛЯ БЫВШИХ ДЕТЕЙ (рассказы)

Они выросли и уже не играют с игрушками. Они по-прежнему пытливы и на пути к Истине согласны подвергаться опасностям. Знать цель, видеть препятствия и растить волю к победе - их стиль жизни, какой бы фантастической она ни казалась. Они - это те, кто преодолев порог детства, все еще готовы на подвиги.

ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Дуга огня небесного Ра однажды воссияла на земном горизонте. Дух Ра-дуги созывал все сущее воспользоваться этим естественным мостом и вознестись в небеса. Когда его пламенный зов достиг меня, множества, составляющие мою личность, пришли в волнение.

Первыми отреагировали птицы. Они готовы были лететь тотчас же, обещая стремительный перелет туда и обратно: им никак нельзя было надолго оставить крошек-птенцов. Собака, которую настораживало все, что появлялось на ее горизонте, колебалась между желанием ближе ознакомится с неизвестным и недопустимостью нарушения заведенного порядка. Ее соседка – лошадь, мечтая о свободном беге, с опаской поглядывала вверх – лететь она была явно не готова. Мягко переступая лапами, ленивица-кошка даже не думала о полете – она вымащивала себе уютное местечко для дремы. А проворная крыса, сверкая бусинами умных глаз, только посмеивалась: проект "Полет в небо" явно не сулил никаких видимых выгод.

Пока явленное колебательное движение моего сознания возмущало пространство разноречивыми устремлениями, некий скрытый безгласый и бестелесный его элемент был уже в Ра-дуге. Обладая способностью перемещаться со скоростью мысли, этот Я-элемент мог одномоментно пересечь весь океан Ра. Однако будучи неразрывно связанным с прочими насельниками мира моего сознания, он полагал своей обязанностью доносить до них в доступной форме всю надземную информацию.

Очутившись в сфере ало-малинового пламени, Я-эль немедленно ощутил восхитительную энергию радости жизни. Транслируемые им потоки содержали образы земной зари, пронзительный свежий воздух, напоенный ароматом степных трав и соленым запахом моря, и юных человеков, бегущих по его кромке навстречу ветру, новой жизни, новым свершениям.

Коснувшись более напряженной атмосферы розово-оранжевой области Ра-дуги, Я-эль задрожал в ее бодрящих колющих токах. Сейчас он пел о мощи творческой энергии, и в его ликовании угадывалась высокая нота восторга слияния противоположных начал. Немало нашлось во мне готовых "зависнуть" в этой нирване творческой батареи, однако Я-эль, подчиненный притяжению свыше, уже спешил в сферу яро солнечного света. Здесь явно ощущалась огромная потенция к уравновешиванию истекающих и входящих энергий, что побудило его расцветить свой рассказ образами красоты взаимной ответственности и согласованных действий: большие и малые человеки, взявшись за руки, оцепили весь шар земной, являя поруку честного взаимного сотрудничества и справедливого отношения ко всем царствам природы.

Эти торжественно-прекрасные картины вскоре были вытеснены целым потоком таких близких и понятных нежных распевов о материнской любви, милосердии и самопожертвовании. Изумрудно-зеленые вихревые потоки щедро дарили Я-элю удивительно проникновенные образы материнства, которые, пробуждая самые теплые воспоминания, звали к достойному подражанию самоотверженности материнского пути и, в конечном итоге, к героизму. Ибо истоки героизма, без сомнения, имеют начало в материнской любви.

Все соискатели прекрасного во мне были премного удовлетворены увиденным. Не имея возможности отслеживать направление перемещений своего посланника, они полагали, что на этой высокой ноте его славное путешествие подойдет к концу. Но когда их стали атаковать новые незнакомые ощущения, умилительное довольство погасло, уступая колким, возбуждающим импульсам, понуждающим каждого самостоятельно рождать образы красоты. Так действовали токи бирюзово-небесной голубизны пятой сферы – реактора творческих энергий высокого потенциала. Услаждаясь удовлетворением неукротимой жажды творения мыслеформ, в какой-то момент взахлеб творящие были вынуждены отбросить те свои творческие нахождения, которые много или мало не соответствовали вибрациям сферы синтеза. Ее сапфировая синева, разоблачающая перед Я-элем истоки красоты и множества связей ее организующих, воистину была способна зажигать самые высокие огни восхищений.

Когда замолкаешь извне, изнутри и делаешься на мгновение здесь не сущим, можешь вслед за Я-элем проникнуть в седьмую область Ра и ощутить свое неразрывное единство со всем миром и беспредельную полноту жизни. Нет отдельных мыслей, нет образов – нет ничего, кроме нескончаемого тока внутренней гармонии – достижения финального состояния бытия...

Встречая Я-эля, кошка лениво потянулась. Конечно, она лгала. Ведь она вовсе не спала, а напротив – старалась не упустить ни одного шанса поймать кайф. Трудяга-лошадь превыше удовольствия ценила возможность нахождения новых творческих приемов. Она довольно ржала, усвоив пару эффективных способов перехода с шага на бег. Птички – о, эти порхающие создания! – тонко ощутив оттенки энергий, от клювика до хвоста пропитавшись красотой, никак не осмыслили увиденного. Зато собака, в меру своего собачьего – не слишком возвышенного – чутья, кое-что уразумела, а непонятное постаралась запомнить, чтобы поразмыслить на досуге. Она всегда была солидарна с подвижниками и, подражая, стремилась тем или иным образом усвоить их нахождения. Что касается крысы – эта откровенно скучала. Она предвидела, что весь этот зверинец, накайфовавшись, вскоре "погаснет", ибо мало кто из них удержит хотя бы некоторую толику небесного огня, позволяющего радикальным образом изменить свое содержание.

Побывав в родной для него стихии, Я-эль был вынужден возвратиться в тесную клетку моего сознания – в сумасшедший зверинец несогласованных энергий. Он знал, что скоро период его заключения подойдет к концу (недолга жизнь человеческого сознания), и он, освобожденный, уйдет на родину Ра, где труд его в сферах будет радостен и свободен. А пока... Пока он вынужден жить среди малых плохо организованных элементов – энергий моего сознания, – воспитывая и испытуя их, побуждая к высоким проявлениям и гармоническому сосуществованию друг с другом. Ибо одиннадцатая заповедь гласит: "Каждый живущий получает на время своего существования некоторую часть энергий мира, дабы освоить их и вернуть в улучшенном виде".

ОДНА ПРИЧИНА ДЛЯ ЛЮБВИ

В нашем мире всеобщей любви давно отсутствовали те, кто испытывали ее недостаток. Вернее, почти отсутствовали. То там, то тут в какой-то области земного шара находился индивидуум, который ощущал одиночество и был не рад окружающим. Одиночество считалось заразным, и потому его носителей изолировали, лечили и отпускали – уже вполне счастливыми, любящими и готовыми принимать всех и вся безо всяких условий.

Я был одним из немногих, кого не радовала идиллия этого мира. Да, мне, как и прочим, сразу после рождения сделали прививку от одиночества, и после в течение нескольких лет я чувствовал искреннюю приязнь к родителям, товарищам и всем знакомым, к каждому цветку и твари живой, к каждому листику и травинке. Однако постепенно душа стала темнеть, как будто в ней сработал реостат, исподволь угашающий свет, присущий ей с детства.

Мир был активно светел, мир излучал такую любовь, что собственная темнота порой казалась невыносимой. Я был не в состоянии справиться с ней самостоятельно, лечения же боялся. Я опасался потерять себя, полагая, что стану кем-то вроде зомби, о которых повествовали сказки старого мира. И потому тщательно скрывал свою тоску за маской дежурной улыбки. Как бы близко ни подносили к моему рту ложку с медом участия, ласки, радости... лишь малые капли попадали на иссохший язык, на мгновения услаждая измученную душу.

Однажды во время особенно глубокого приступа тоски я не выдержал: отворил окно и сделал всего один шаг – с неба на землю. Впрочем, до цели я так и не долетел. Зацепившись за ветку раскидистого клена, я повис в нескольких метрах над землей и в ожидании Службы Спасения старался не двигаться и почти не дышать. Лишь очутившись в уютной кабине атмолета, я позволил себе расслабиться и даже заговорить с сопровождавшими, чтобы узнать, куда мы летим. Оказалось, меня собираются доставить в дальний край в одну из немногих клиник для душевно ослабленных.

На небольшом острове, затерянном в просторах теплого моря, было зелено, по-летнему жарко и красиво. Ласковые волны набегали на чистый золотистый песок, оставляя на нем «сокровища» – ракушки и мелкие блестящие камешки. Многие пациенты клиники находили успокоение возле воды, собирая дары Посейдона для поделок, сооружая замки из песка, а то и просто любуясь игрой водной стихии. Безусловно, здесь их лечили не только «общением с водой», но также с помощью гипноза и других специальных методик. Самым приемлемым для меня видом лечения была групповая терапия, где мы только тем и занимались, что учились любить друг друга. Здесь можно было отмалчиваться и ничего не делать, пока другие, превозмогая себя, искали поводы любить и радоваться.

Несмотря на интенсивное лечение, я по-прежнему был невесел. Не помогали ни прелести острова, ни вкусная еда, ни мероприятия, направленные на обнаружение – такого естественного для человека – дара приятия мира. Приливы и отливы тоски исправно регистрировались микросканерами, растыканными по всему острову, а потому притворяться было бесполезно. Бесполезно было натягивать на физиономию маску беспечности и радушно улыбаться при встречах.

Теперь я полагал себя почти свободным. Но хотел еще большей свободы. Я смотрел в сторону моря и, сосредоточившись на созерцании безбрежного пространства, жаждал затеряться, раствориться в нем, стать морской каплей, волной или, лучше, водой, во всем ее безраздельном единстве. В какой-то момент желание переросло в решимость, и я вошел в море с твердым намерением соединиться с ним. Но не тут-то было. Едва моя голова погрузилась в прозрачную голубоватую воду, как тотчас же сильные руки подхватили обмякшее тело и решительно поволокли его на берег. Не сопротивлялся я и тогда, когда спасатели втащили меня на крыльцо белого домика, на двери которого имелась лаконичная надпись «Изолятор».

«Ну вот, закончилась моя свобода», – вяло подумал я, безвольно опускаясь на узкое деревянное ложе – единственный предмет мебели в этом просторном, но почти пустом помещении. Не могу сказать, сколько я пролежал без движения, апатично переводя взгляд с потолка на дверь и разглядывая серебристую ткань, которая закрывала одну из стен. Очнулся я лишь тогда, когда дверь отворилась и из полутьмы прихожей выпорхнуло очаровательное создание в шуршащем белом одеянии. Так же легко и непринужденно девушка подошла к стене, затянутой тканью, и, коснувшись малозаметной кнопки, освободила ее от покрова. Вместо ожидаемого мной окна за шторой открылась пустота белесой гладкой поверхности.

– Добро пожаловать в мир истинной иллюзии, – бодро проговорила девушка и, прошелестев мимо меня шелком своих одежд, покинула комнату.

– Вот это терапия! – невесело ухмыльнулся я. – Лечение созерцанием пустой стены...

Наверное, осматривая стену, я задремал, потому что, очнувшись, на месте монотонно гладкой поверхности с удивлением обнаружил малиново-алый край поднимающегося из-за горизонта солнца. Его мягкий свет бликами играл на слегка волнующемся полотне моря, постепенно растворяя в нем темные краски. Небо было безоблачным, берег пустынным.

Находиться у воды было зябко, и потому я отправился вглубь острова, в надежде обнаружить привычные деревянные постройки с крышами из пальмовых листьев. Однако отсутствие всяких примет цивилизации и каких-либо признаков растительности убедило меня в том, что я нахожусь не на острове Беспредельной Любви, а где-то в ином, Богом забытом, месте. Едва эта догадка осенила мое полусонное сознание, как в отдалении показалась палатка или, скорее, навес с полупрозрачными, развевающимися на ветру полотнищами. Внутри нее я заметил фигуру человека, неподвижно сидящего на коленях.

Когда я вошел, опущенная долу голова женщины – единственной обитательницы здешних мест – медленно поднялась. О, ужас! Я как будто попал в мир неправдоподобного черно-белого кино, где все, абсолютно все, составляли оттенки серого цвета. Выцветшие глаза, плотно сжатые серые губы на землистом лице выражали бесконечную тоску, а ненормальная худоба еще больше подчеркивала впечатление смертельной болезни...

Мне было не по себе. Тяжело дыша, я грузно осел на песок там, где стоял, и попытался понять, что со мной происходит. Женщина, что сидела напротив, смотрела на меня безотрывно. Ее взгляд был настолько магнетичен, что без труда обнаруживалась тесная связь между нами – такая, от которой ни отмахнуться, ни отвязаться невозможно.

– Ты кто? – спросил я.

Обреченно глядя на меня своими огромными мрачными глазами, она прохрипела:

– Твоя душа...

Хотелось ли мне разрыдаться или как-то иначе выразить свою скорбь по поводу ее правдивого (в чем я ни минуты не сомневался) ответа, я не ведал – столько чувств нахлынуло на меня одновременно. Одно я знал наверное: необходимо было успокоиться, привести в порядок мысли... Это природное стремление как нельзя лучше поддерживало равномерное движение палаточной ткани. Колеблемая легким ветром, зеленоватая кисея то поднималась, то опускалась, помогая своим незатейливым ритмом установить отправную точку в хаосе мыслей.

– До чего же я довел тебя, что ты стала такой страшной, – думал я, глядя в изможденное, серое лицо души. Какое-то время я находился в тягостном плену этой неутешительной мысли. Однако вскоре неожиданный вскрик заставил меня забыть о ней.

Кричала чайка. Ее резкий призыв повторился трижды, после чего я увидел, как из ее клюва выпало и полетело вниз что-то блестящее. Предмет упал в песок неподалеку, и после недолгого поиска я нашел его и надел на безымянный палец правой руки.

– Ну вот и обручальное кольцо, – сказал я себе и, обращаясь к душе, саркастически пошутил, – теперь мы навеки вместе.

Она ничего не ответила, только вновь опустила голову.

И тут меня охватила настоящая паника:

– Как «навеки»?! Не может быть! Я не выдержу!

В этот момент мне казалось немыслимым оставаться связанным беспредельно, в течение всех эонов моего будущего существования, с этим мрачным, анемичным созданием.

– Господи, что же делать?.. Что делать?! – залихорадило меня. Ничего лучшего, нежели вскочить на ноги и бежать прочь из этого места, потянув за собой свою потухшую спутницу, я не придумал.

Она нехотя брела за мной, слегка увязая в сыпучем песке пустыни. Ее безучастность шаг за шагом угашала мою решимость изменить ситуацию к лучшему. В какой-то момент я ощутил себя стоящим у края бездны, где отсутствовали всякие признаки надежды. Я испугался, что навсегда останусь здесь, в этом невыносимо пустынном месте, наедине с собой – серым, безвольным, полуживым.

Как тонущий, из последних сил выныривающий из затягивающего его водоворота, я заставил себя напрячься и перейти от обреченности к активному действию. Я повернулся к душе и, не дав ей опомниться, схватил ее за плечи.

– Что же ты делаешь, родная?! Что же ты губишь нас вот так просто?! – тряс я ее что было сил.

Глядя на меня мученическим взглядом, душа бормотала:

– Это ты... ты не даешь мне открыть себя... отравляешь своими мыслями...

– Какими-такими мыслями? – остановился я, недоумевая.

– Смотри! – отстранилась она от меня и, поднявшись на песчаный холм, замерла. Я же, разместившись у его подножия, стал свидетелем удивительного зрелища.

Тело души – с ног до головы – вдруг покрылось тончайшей сетью светящихся нитей – длинных целостных и разветвленных, более толстых и по-волосяному тонких.

– Нервы, кровеносные сосуды?.. – строил я догадки.

– Это психические каналы. По ним проходит ток жизни, питающий нервы и кровь жизнедательной силой.

Пока каналы светились ровным светом, я был спокоен. Заволновался же я тогда, когда вдруг заметил затемнения в них. Вокруг темных точек энергия уплотнялась, образуя блоки, почти перекрывающие свободное прохождение света. Особенно много таких блоков виднелось около сердца.

– Что же ты сердце-то не бережешь? – в упреке души было столько горечи...

Я приложил руку к левой стороне груди и затаил дыхание. Как будто хотел услышать, что скажет мне сердце.

– Отпусти меня, – послышалось мне, – позволь мне дышать воздухом отчизны.

Сердце забилось чаще, и мне вдруг почудилось, как внутри меня растет и углубляется пространство, как в этом необъятном просторе высвобождается мое ограниченное видение. Мое внутреннее зрение внезапно залил ослепительный свет. При виде его сердце запело. Оно ликовало и насыщалось светом, и само начинало светиться так же невыразимо прекрасно. Когда терпеть бездыханность не стало сил, я позволил воздуху заполнить легкие. Тогда же чудесное видение исчезло, а сопровождавший его восторг мало-помалу стал таять.

После яркого света лицо души выглядело особенно серым. То, что она только что показала, мне было известно и раньше. Я знал, что сердце и душа человека питаются энергиями Надземного. Так почему же, зная обо всем, я так активно сопротивлялся законам любви?

– Ты веришь в истинный порядок вещей. Но не веришь, что твое естество, то есть я, может его вполне соблюдать. Если бы ты был птицей, то, даже имея крылья, ты бы не верил, что способен летать. Будучи человеком – подобием Бога на Земле, ты игнорируешь свои божественные свойства, не позволяешь им проявиться. Ты говоришь себе: раз у меня когда-то не получилось любить, значит, я не смогу сделать этого никогда.

Птица, которая запретила себе летать... Я вдруг вспомнил, как в ранней юности до беспамятства влюбился в соседскую девочку и как страдал, когда, исполненная сочувствия, она предложила мне дружбу. По-видимому, тогда я и решил, что меня нельзя любить, и сам я не способен полюбить так, чтобы рассчитывать на ответное чувство.

– Если бы у меня были крылья и я начал бы летать, я наверняка был бы счастлив, – размечтался я.

– Крылья на нынешнем этапе эволюции сознания были бы преждевременны, – заметила душа.

Она взяла мою руку своими ледяными пальцами и приложила к своей тощей груди:

– Скажи: я тебя люблю...

Я неуверенно повторил за ней:

– Я тебя люблю...

И тут я понял, что нужно начать с малого – с внушения себе, что люблю самое ближайшее, самое неотделимое от меня существо. Но как полюбить убогое, как восхититься уродливым, я не знал.

– Утро вечера мудренее, – подумал я, провожая последний луч солнца, чтобы на следующий день встретить его нарождающегося потомка.

На рассвете меня разбудила какая-то птица, которая, пронзительно вскрикнув, уронила к моим ногам зеленую веточку.

– Голубь мира, – рассмеялся я, и, провожая взглядом быстро исчезающего в небесной вышине вестника, вдруг сообразил:

– И верно, «мира». Ведь мне, в первую очередь, нужно примириться с непривлекательностью своей души, поверить в то, что она может измениться...

Как всегда, душа была подавлена, и все то время, пока я монотонно твердил «я тебя люблю», безучастно сидела напротив. Что же могло вывести ее из ступора, заставить взглянуть на мир другими глазами? Ведь она мудра, всеведающа, и нет ничего, чего бы она не знала...

Солнце, восходящее из-за песчаных холмов, все окрашивало в карамельный розовый цвет. Когда его луч упал на лицо души, на мгновение мне показалось, что ее щеки порозовели. И тут меня осенило: надо показать ей ее привлекательность.

– Ну-ка вспомни, какой ты бываешь нежной, – позвал я ее. – Вспомни тот день, когда нас покинул отец.

Душа отозвалась полуулыбкой:

– Когда он умер, ты искал, чем бы утешить мать и сестер... И ничего лучше не придумал, чем пойти в питомник и принести оттуда птенца лебедя с покалеченным крылом.

– Ты была прекрасна! В тебе не было жалости к себе. Все твое сочувствие к родным словно воплотилось в раненой птице, забота о ней отвлекла их от переживаний.

Видно, денек предстоял не из легких. Я понял, что мне нужно будет вспомнить обо всех доблестных поступках души и втолковать ей, что тогда она была на высоте своих божественных проявлений и такой может быть всегда. Я старался как мог и к вечеру заработал истощение сил, о чем свидетельствовала дрожь в руках и ногах. Однако был и добрый знак. В конце дня, когда улыбка солнца в последний раз коснулась лица души, я с удивлением отметил, что она похорошела. Морщины на ее лице разгладились, и легкий румянец расцветил щеки.

Ночью мне приснился сон. Снился некто, обладающий духовной властью, очень близкий мне человек. Я был сильно голоден, и мой радетель в нарушение правил дал мне отведать предназначенную для священного обряда медоподобную пищу. Всего одной ложки хватило, чтобы я насытился и обрел душевную радость. Когда же другие священнослужители стали мне предлагать свой мед, я отказался. Ибо уже не был голоден.

– Что бы это значило? – спросил у души я поутру.

Она погладила меня по руке (ее пальцы были теплыми!) и сказала:

– Твой духовный наставник насыщает тебя пищей духовной – тончайшими энергиями, которые циркулируют по каналам твоей психической системы. Он всегда также готов насытить тебя и пищей телесной – лишь бы умножить твою способность чувствовать твое единство с миром, а значит любить.

– Но почему я отказался от большей порции?

– Потому что переедать вредно, – улыбнулась душа.

Меня восхитила ее улыбка, и я даже хотел сказать ей об этом, но тут под ноги мне что-то упало. Я немедленно задрал голову вверх: должно быть, снова птица принесла мне знак свыше... Ан нет, ни одной птицы в небе не было.

– Смотри, какая чудесная вещь, – обратилась ко мне душа, протягивая лежащий у нее на ладони цветок.

Розовый бутон был совсем свежим и, казалось, вот-вот распустится. Я осторожно взял его и воткнул в русые волосы души. Влажные лепестки цветка вздрогнули и слегка раскрылись. Теперь душа определенно была хороша. Она была любима!

Я почувствовал, как радостно отозвалось на эту мысль сердце. Его трепет был таким красноречивым, что казалось, вся округа нынче знает, как я люблю и как любим. Этот мощный порыв не остался безответным. Скромница-душа подошла ко мне и, обвив своими тонкими руками мою шею, обняла меня. Плотно прижавшись всем своим телом к моему, она заставила меня ощутить жар и блаженство, и радость несказанную...

Открыв глаза, я не без удивления обнаружил, что день погас и в небе уже зажигаются звезды. Я обернулся кругом в поисках души, но вскоре понял, что не найду ее.

– Ты теперь в надежном месте, – похлопал я себя по груди и, почуяв, как любовно встрепенулось сердце, снова поддался очарованию момента: над головой светили звезды, а внутри меня, на месте зияющей пустоты, горела жаркая, свято уверовавшая в свое единство с миром красавица-душа.

– Вот ты и проснулся! – раздался надо мной голос, который тут же с энтузиазмом подхватили другие:

– Он проснулся! Он уже вернулся! Наш любимый! Наш дорогой!..

Осторожно приоткрыв один глаз, я, сколько мог, осмотрел помещение – в нем повсюду были люди. Изолятор, а это был именно он, до отказа был заполнен моими товарищами по несчастью, медперсоналом, работниками клиники. И все они излучали искреннюю радость, которую я и моя душа воспринимали теперь как свет солнца – ослепительный и всенаполняющий.

Воодушевляющее тепло дружеских сердец окутало меня так плотно, что поначалу я даже не заметил, как стоявшие у моей кровати расступились, образуя проход, как по этому узкому коридору по направлению ко мне стал пробираться человек.

– Пропустите ее! Пропустите новенькую! – эхом прокатилось по комнате.

Когда я увидел ту, что робко жалась к моей кровати, мое состояние иначе как «дежавю» определить было нельзя. Буквально на миг я снова очутился под навесом с кисейным пологом, приблизился к поникшей фигуре моей души, заглянул в ее полные невыразимой тоски глаза... Воспоминание высекло в моем сердце искру сострадания к стоявшей передо мной девушке – точной копии той, которой я еще совсем недавно с трудом признавался в любви. Сердечный огонь разгорался, и я поспешил поделиться им с новенькой. Я взял ее холодные узкие ладони в свои, и, прижав к пылающим щекам, тихо и очень убедительно произнес:

– Я тебя люблю...

– Меня нельзя любить, – не медля, прошептала девушка.

– Можно, – возразил я. – Тебя можно любить, и мы тебе это докажем!

Теперь была ее очередь спасать свою заблудшую душу. Теперь наступал мой черед отдавать любовь... И еще я уразумел: нет никаких причин, чтобы не любить, но существует только один повод для любви – богоподобие человека.

ПАСХАЛЬНАЯ НЕДЕЛЯ

Предопределенное свыше, пребывание в инвалидной коляске тяготило его уже не один год. Часто Коле приходилось сидеть и ждать: позднего возвращения матери, учителей, присланных для занятий, редких посещений районного доктора. Самым приятным, пожалуй, было ожидание почтальона дяди Коли.

– Привет, тезка, – начинал тот свою речь при каждой встрече. – Смотри, какие умные, да и не умные, журналы и газеты люди выписывают. И он ждал, пока Коля торопливо просматривал красочные картинки и заголовки, иногда позволяя ему оставить свежий номер до вечера.

Пасхальная неделя была дождливая, и, как всегда весной, Коля страдал от сырости. Сидя у окна, он кутал ноги теплым пледом и мечтал, чтобы произошло что-то необычное, из ряда вон...

Когда к окну подошел дядя Коля, мальчик был немало разочарован. Оказалось, что почтальону было некогда показать ему новинки прессы. Он ограничился тем, что просунул в форточку большой распечатанный конверт со словами:

– На! Дарю. С самого нового года адресата найти не можем и назад отослать не получается – видать с обратным адресом накуролесили.

Когда почтальон ушел, Коля поднял с пола потрепанный конверт и достал оттуда настенный календарь. Фотографии в календаре оказались очень красивыми. Коля по многу раз пересмотрел каждую из двенадцати. После этого он решил повесить его на стену вместо строго, пятилетней давности, однако потом почему-то передумал. В течении дня он еще и еще перелистывал страницы своего нежданного подарка. В последний раз он взял в руки календарь уже перед сном и долго любовался апрельской композицией, посвященной празднику Пасхи.

В эту ночь Коля долго не мог уснуть. Сначала ему мешали разные мысли, а потом вдруг показалось, что в комнате стало как-то слишком светло. В конце концов, он встал, надел тапочки и подошел к окну. Одернув штору, он не поверил глазам: за окном был солнечный день, цвели вишни, зеленела сочная трава, а поодаль золотились купола белоснежного храма, праздничным звоном призывающего прихожан к заутрене.

Недолго думая, Коля распахнул окно и вылез наружу. Он шел к храму, наслаждаясь яркой красотой и в то же время исключительным покоем этого чудесного утра. Отвечая на приветствия встречных, он не переставал радоваться их радушию. Не умея объяснить удивительную легкость передвижения, он решил, что просто позабыл момент, когда ему удалось встать на ноги.

Мать нашла его на рассвете. На улице. В грязи. Под распахнутым настежь окном.

– Горе ты мое луковое, – причитала она, с трудом втаскивая Колю на коляску. – Ты хоть помнишь, как ты сюда попал?

Однако Коля ничего, кроме своего давешнего путешествия не помнил. Впрочем, он был уверен, что рассказывать матери о нем не стоит.

В этот день он был занят больше обычного: пришлось учить давно запущенную им историю – назавтра планировалось зачетное занятие. Только поздно вечером он ненадолго раскрыл календарь, обратив на сей раз особое внимание на тропический пляж с присущей ему экзотикой.

Уже засыпая, Коля вдруг почувствовал импульс, заставивший его подняться и подойти к плотно зашторенному окну. Просунув голову между полотнами, он буквально остолбенел от удивления. Под окном золотился раскаленный от зноя песок, высоко в небо тянулись пальмы подставляя ветру свои и без того растрепанные прически, манили бамбуковые бунгало, обещавшие прохладу и освежающие напитки.

Коля не шел, а бежал, задыхаясь от жара и радости. Его ликованию не было предела, когда соленые брызги мощного океанического прибоя полетели ему в лицо. Беспредельной свободой дохнуло на него при виде юрких серфингистов, скользящих по гребням неукротимых волн. В висках стучало: "И я так могу! Могу!"

Было стыдно смотреть в измученное лицо матери, вытаскивающей его – мокрого и грязного – из-под окна, и молчать в ответ на ее слезное вопрошание:

– Как ты здесь снова очутился? Соображаешь ли, что ночи холодные? Неровен час, застудишься. Кто тебя выхаживать будет? С двух работ мне никак не отпроситься. Когда же будет от тебя покой?

Растертый водкой, Коля затем был водворен в кровать под два одеяла. Для усиления терапевтического эффекта ему пришлось безропотно допить оставшееся от растирки содержимое шкалика. И, наконец, пообещать, что и носа из этого традиционного убежища простуженных не высунет. Однако едва за матерью закрылась дверь, осененный внезапной догадкой, он выбрался из-под одеяла и потянулся к календарю.

Вооружившись фломастерами, Коля долго и старательно рисовал на чистой задней обложке календаря звездное небо. Несколько позже достаточно бодро ответил на вопросы историка и заработал честную четверку. Но к пяти часам силы его, подорванные изрядно подскочившей температурой, иссякли. В полусне-полубреду он различал голоса матери и врача, позволял поить себя разной гадостью и все стремился освободиться из-под сотни, как ему казалось, одеял.

Неожиданно ему полегчало. Отбросив все мешающее, Коля вскочил на ноги и подбежал к окну. То, что он увидел вовне, сначала его разочаровало. Небо с мириадами слабо мерцающих звезд ночной порой было для него не в новинку. Но вскоре он заметил, что на улице отсутствует фонарь, тускло освещающий соседский забор. Отсутствует и сам забор, и темная масса сиреневых кустов за ним. Это был иной, отличный от земного, мир. Чтобы попасть в него, стоило лишь шагнуть в распахнутое окно.

Падение в бездонной бездне было нескончаемо жутким. Коля беспрерывно кричал от ужаса. Когда он уже было уверился, что этот кошмар никогда не закончится, все вокруг переменилось. В одночасье он почувствовал, что стоит на твердой почве, а видимое пространство заливает невиданной красоты радужное сияние.

Окрыленный, он не бежал, а буквально летел вперед. Кажущаяся нескончаемость этого движения лишь вдохновляла его. Он даже ощутил легкое разочарование, когда вдалеке показались человеческие фигуры. Приблизившись к длинной очереди, состоявшей из молчаливых людей, Коля занял место в ее конце и стал наблюдать. Откуда-то с противоположного конца, доносились бесцветные голоса: слабые – просительные, низкие и глубокие – констатирующие. "Хочу иметь много знаний. – Разрешено". "Всегда быть в выигрыше. – Отклонено". "Сына доброго. – Разрешено". "Порчи соседского имущества. – Отклонено". "Крепкого здоровья. – Отклонено".

Когда подошла Колина очередь, он, уже давно решивший, о чем будет просить, вдруг запнулся. Его очень страшила возможность отказа. Пытаясь предугадать судьбу своей просьбы, он старательно приглядывался к выражению строгих лучистых глаз троих стоящих перед ним вершителей судеб. Но взгляд их был непроницаем. Дрожащим голосом Коля попросил: "Хочу ходить. Можно?" и тут же услышал в ответ лаконичное: "Разрешено".

Последнее слово, в отличие от всего остального, накрепко впечаталось в его мозг при пробуждении. К чему оно относилось, Коле было неведомо. На все горестные вопросы матери, среди ночи тащившей его с улицы в дом, он, недоумевая, тупо повторял одно и то же: "Но ведь разрешено. Разрешено же". Мать полагала, что сын бредит, но, когда убедилась в отсутствии у него повышенной температуры, испугалась, что он тронулся умом.

– Господи, спаси и помилуй убого раба твоего Коленьку. Спаси и помилуй, – горячо молилась она перед образом, заливаясь безутешными слезами.

Горячая жалость к матери заставила Колю прекратить бессознательное говорение. Он захотел тут же помочь ей. Немедленно облегчить ее боль.

Сползая с кровати с тем, чтобы перебраться в коляску, он случайно встал на ноги и вдруг, вместо привычного в этих случаях падения, ощутил под ними опору. Шаг, другой, третий... И вот уже, неуверенно ступая, Коля вплотную подошел к матери и тронул ее за плечо...

Счастливое завершение этой истории немного омрачило таинственное исчезновение календаря. А ведь Коля так рассчитывал совершить еще десяток оставшихся путешествий. Впрочем, теперь ему были доступны всамделишные путешествия, в свершение которых он горячо верил. Потому как на многие жизненные вопросы теперь у него имелся единый ответ: "Разрешено!"

ПЕРЕХОД

ЖЕНЩИНАМ – СТРОИТЕЛЯМ НОВОГО МИРА

Тусклый свет обрушивался лавиной нестройных звуков. Они были глухими и низкими. Они текли отовсюду, в том числе от тусклых, недвижных теней, заполнявших пространство. Недвижное слабо мерцало живыми огнями... Свет, где ты?!

Мысль отозвалась во мне болью, которая тут же вырвалась наружу раздирающими слух вибрациями. Сердце сжалось от их грубости, а затем забилось еще сильней. Звук – проявление моего отчаяния – усилился...

Но тут появился Свет. Это был не тот Свет, о котором плакало мое сердце. Но это было лучшее из того, что существовало в этом тяжелом и отемненном мире. Его трепетно светящаяся, подвижная плоть источала тепло, и сознание, полностью сосредоточенное на мне, заливало волнами восхитительной нежности. Он возвращал меня к любви.

Любовь... Она насыщала собой все, она была тем светом, который исходил из сердца и проницал все мое существо, электризуя каждую его частицу. Частицы вибрировали в единой гармонии, установленной сердцем, и сообщали моим оболочкам ту степень светимости, которая только и позволяла находиться в здешнем мире.

Кроме меня, здесь обитали другие, созвучные мне существа. Да, да все их проявления были бесконечно близки мне. Они радовали и воодушевляли, ибо лучились полным приятием меня и тех, кто был рядом, а также всего того, чего касались их чувства. Мы были заодно. Мое сознание было неотделимо от них.

Ощущение слияния в одно целое усиливалось, когда в наш круг опускался Свет. Он был ослепительно прекрасен. У него были привычные нам черты молодого человека, одетого в длинное белое одеяние. Но во всем остальном от нас, детей этого мира, он разительно отличался. Каждое движение его огненного существа воплощало в себе непреклонную волю, которая проистекала из единого кристально чистого источника. Великую любовь источало его сердце. Любовью вибрировало каждое обращение к нам. Любовью взращивалось в нас стремление к самоотверженному служению жизни.

Открывая глаза, я снова и снова искала Свет. Но не находила его. И опять кричала от безысходности. Снова и снова теплые, искренне сочувствующие мне существа прижимали меня к себе, полагая меня успокоить. И я успокаивалась, отвлекаясь на разнообразные внешние раздражители: резкие звуки примитивных, грубо окрашенных форм, которыми трясли передо моими глазами, или же процесс сосания, который рефлекторно случался всякий раз, когда в рот попадала любая податливая и упругая форма.

Я стремилась полюбить этот мир, отвечать пульсирующим в сердце огнем всеприятия на его проявления. Это было трудно. В этом мире все было разрозненно, он был противоречив сам по себе, а иногда и враждебен. Мне было тяжело оставаться с ним наедине, и я искала поддержки. Чаще всего она исходила от людей этого мира, но порой случалось удивительное, и ко мне являлся Наставник.

Однажды, когда мы, едва касаясь почвы босыми ногами, водили хоровод, в его центре вдруг возник Свет. Мы привыкли к внезапным появлениям Любимого, и не испугались. Как всегда, мы потянулись к нему, чтобы он приласкал нас. Но неожиданно были остановлены некоей повелительной силой. Мы присмотрелись: сила исходила от того, кто чудесным образом появился рядом со Светом.

– Это – ваш Наставник последнего пути, – сказал о нем Свет.

И хотя Наставник сразу же потребовал нашего внимания, в его ауре прочиталось неисчерпаемое сочувствие к нам. Мы потянулись к нему всей душой. Глядя в его лучистые, ярко-голубые глаза, мы легко принимали идущую от него мысль:

– Я буду учить вас переходу в плотный мир. Я покажу вам, какие формы сможет приобретать ваша будущая жизнь в связи с избранными вами задачами. Я установлю с вами связь, которая не прервется при переходе и благодаря которой Вы сможете, при желании, всегда обратиться ко мне за помощью.

Появление Наставника в мире тягот и тусклого света всегда зажигало в нем пламя радости, и я начинала счастливо смеяться. Дивно было видеть, как явление Родного всему вокруг сообщало более тонкие вибрации. Даже вещи начинали излучать не свойственные им ранее света.

В беспомощной плоти, которой я была в глазах окружающих, обращенная ко мне мысль неизменно пробуждала высшее сознание. Я тотчас же вспоминала о миссии, с которой пришла на Землю, меня воодушевляла борьба за преобразование себя... И это было тем более прекрасно, чем ярче горел в моей груди огонь вдохновения. Именно он позволял мне почувствовать близость к Свету, увидеть которого земными глазами я, увы, уже не могла.

Наставник помогал мне приспосабливаться к новым условиям: к новому способу общения с окружающими – при помощи осмысленных звуков, к новому – тяжелому и неповоротливому – телу, к особым отношениям с земными воплощенными, которые утеряли осознанную связь с миром Света или же имели с ним такой слабый мысленный контакт, что часто не осознавали его посылов. Он показывал, что любовь в ее новых, земных, формах может быть не менее прекрасной, чем ее надземная ипостась. Он давал понять, что это – единственное сокровище, которого никак нельзя утерять, ни при каких обстоятельствах, и что лишь она есть тот связующий ток, который утверждает связь с миром высоких энергий.

Наставник никогда ни с кем не уединялся. Он учил нас всех одновременно, но при этом его мысленная сила непостижимым образом могла разделяться, и тогда всякий, к кому он имел особое поучение, получал его индивидуально.

Однажды, когда особенное сочетание токов и химизма, идущего от Светил, были в высшей степени благоприятны, мне были впервые показаны мои будущие родители. Они были еще детьми, и я сразу полюбила их. Мы не раз встречались в прошлых жизнях и не раз были членами одной семьи, что позволяло надеяться на доброе сотрудничество. Но, как предупредил Наставник, отягощение бытом могло его так или иначе нарушить. Расшатать и разрушить его грозили условия того сообщества и того народа, в котором нам предстояло расти и развиваться.

– Наставник, душа моя скорбит, когда вижу искажения законов, данных нам Светом. Мне больно, когда я наблюдаю страдания множеств людей, которые не знают путей освобождения. Как им помочь?

– Во тьму внесешь ясность Света. Каждый раз, когда тьма непонимания и злобы будет сгущаться, мыслью о Свете, силой сердечного к нему устремления будешь рассеивать ее.

– Как узнаю, что я на верном пути?

– Сердце подскажет. В походе в Неведомое один надежный проводник – сердце.

По мере того как мои волевые усилия получали желанное воплощение, росла приязнь к видимому миру. Он был не так уж плох, когда приходило удовлетворение от сознания любовной опеки окружающих, когда уходили голод и жажда, когда тело, получая мысленные импульсы, слушалось приказа. Однако более сложные задачи пока не имели решения.

Трудно было передать мысль людям, которые ориентировались в ней в основном только по ее звуковому выражению. Если по их ауре, по ее вибрациям и, в конце концов, по запахам, идущим от них, я легко читала движения их души, то эти же приметы во мне оставались для них тайной за семью печатями. Они едва догадывались о моих возрастающих потребностях, но очень часто неверно истолковывали мой требовательный крик. Порой, вместо того, чтобы поднять меня повыше и дать мне лучше познакомиться с окружением, меня развлекали погремушкой, а вместо того, чтобы чаще говорить со мной, ускоряя усвоение смыслов, принимались баюкать... Текущую во мне любовь тогда замещало недовольство, которое заставляло настойчиво искать способы удовлетворения желаний.

– Запомни, – говорил Наставник, – только своими руками и ногами сможешь достичь целей, которые будешь ставить в жизни. Никто и ничто извне не сложит узор духа, задуманный тобой.

– Любовь Света мне всегда поможет.

– Она насытит тебя огненной энергией, но формы этой силе тебе придется придавать самостоятельно – будь то творчество построения жизни или же творчество воплощения надземных замыслов.

И Наставник стал показывать проекты моих будущих работ, сотканные тончайшей игрой света, звука и запаха. Они представляли собой не определенные в деталях сюжеты, но лишь прекрасную основу для воображения. Достаточно было взглянуть на любую, чтобы она обрела тонкое воплощение, превратившись в картину с отчетливой композицией света, звука и аромата.

– Запоминай увиденное, – говорил Наставник. – Ты сможешь утвердить его в плотных формах физического мира. Захочешь ли, сумеешь ли – все в твоей власти.

Задача представлялась мне невероятно трудной, но от этого сердце только ликовало. Только в самых напряженных условиях могло родиться истинное творчество, только в сердце, устремленном к надземному, оно могло обрести самую возвышенную форму.

Часто идущие из надземного звуки заглушались неуклюжими земными, часто удивительная игра неземного света перебивалась убогими отражениями солнечных лучей... Возникающие ограничения вновь и вновь становились поводом для преодоления. Но вместе с ростом проявления волевого начала росла сосредоточенность на видимых целях. Это ослабляло памятование о родном для души мире, о любимых Обликах и тут же выливалось в откровенную жалобу.

– Что ты, маленькая, плачешь? – голубило доброе сердце матери. – Что тебя так огорчило?

Немедленное утешение ослабляло напряженное состояние, а значит утишало отчаянное стремление вернуться мыслью на родину, образы которой становились с каждым днем все тоньше, все неявнее.

– Самым сложным для вас будет помнить о родине, – обращался ко всем нам Наставник. – Оно же будет для вас самым насущным. Только соединяя в сердце надземное и земное, построите лучшее будущее для себя и мир земной прекрасный.

– Помнишь ли о родине?

– Помню.

– Живешь ли трудом самоотверженным?

– Живу.

– Исполнишь ли задуманное?

– Исполню.

– Любовь Наша с тобой.

– Люблю...