СКАЗКИ ДЛЯ БЫВШИХ ДЕТЕЙ (рассказы)

Они выросли и уже не играют с игрушками. Они по-прежнему пытливы и на пути к Истине согласны подвергаться опасностям. Знать цель, видеть препятствия и растить волю к победе - их стиль жизни, какой бы фантастической она ни казалась. Они - это те, кто преодолев порог детства, все еще готовы на подвиги.

ЗАПРЕДЕЛЬНАЯ ЛАСКА

– Принесешь запредельную ласку.

– Принесу.

– Ни перед чем не остановишься.

– Не остановлюсь.

– Поклянись.

– Клянусь.

Саяна вышел из дворца. Стеклянные ступени горели огнем, полнясь закатным ализариновым светом, оседавшим в глубине сгустками цвета бычьей крови.

– Пойдем, – похлопал он по широкому плечу низкорослого угрюмого человека.

– Что, опять – "иди туда – не знаю куда"? – проворчал угрюмый.

– Хуже, Диан. Теперь еще и "принеси то – не знаю что". Скажи, что может означать "запредельная ласка"?

Диан сердито сплюнул себе под ноги.

– По запредельным штучкам у нас дурочка спец. Пойдем у нее узнаем.

– Пойдем, – машинально повторил Саяна и обернулся: сейчас ступени дворца показались ему черными, а сам дворец преувеличенно огромным склепом.

Дурочка сидела на крыльце, любуясь закатом. У ее ног лежал козлик, а на руках, свернувшись клубочком – белый котенок.

– Смотрите, – обращалась к ним девочка, – там, на солнышке, огненный козлик играет с огненным котенком. Солнечный песочек легонький. Когда они бегут по нему, он отрывается и летит далеко от солнышка. Каждый длинный лучик – прыжок солнечного козлика, каждый короткий – тамошнего котенка.

– Эй, дурочка, знаешь, где искать запредельную ласку? – приблизился к ней Диан.

– Сами не найдете.

– Тогда собирайся, покажешь!

– Я уже собранная, – улыбнулась девочка. – Вот только козлику веревочку на шею привяжу, а котенка в корзинку посажу.

– И не вздумай зверинец с собой тащить! – погрозил ей Диан.

– Без них не пойду, – спокойно заметила девочка и полезла в карман фартука за веревкой.

– Послушай, Диан, третий час идем, а ты все "дурочка" да "дурочка" – уши вянут. Давай ее по имени звать.

– Дурочка, как тебя звать-то? – брезгливо морщась, поинтересовался Диан.

– Дурочка, – простодушно ответила девочка. – Так все зовут.

– Мы будем звать тебя... – задумался Саяна и замолчал, вглядываясь в водоворот ночной темноты, постепенно втянувший в свою воронку остатки дневного света. – Огонек...

– Тоже мне, сопливый огонек, – хмыкнул Диан.

– Огонек, говорю, впереди! – прикрикнул на него Саяна.

Внутри гостевого домика было вдоволь мест, где можно было уединиться и отдохнуть.

– Как миленько! – обрадовалась девочка, отворяя дверь в маленькую опрятную комнату. – Здесь будет хорошо козлику и котеночку. Она поставила корзинку на мягкий коврик и, свернувшись калачиком, прилегла рядом.

– Слушай, как тебя там? Дурочка... или Огонек. Ты, что на полу собираешься спать?

– Здесь удобно. Сюда упадет первый луч солнца. Он согреет меня своим поцелуем и, может быть, шепнет, где искать запредельную ласку. Кто, кроме солнца, умеет так приветить всякого, обращенного к нему лицом?

– Давай, Огонек, колись. Что тебе наговорило солнце?

– Сначала животненьких накормить нужно, – отвечала девочка, поглаживая малышей по спинкам.

Диан знал, что раздражаться с утра – плохой знак, однако торопливо поедая белую, зеленую и розовую снедь, он с нетерпением поглядывал в сторону девочки, которая из рук кормила козлика и любовалась лакающим из блюдца котенком. Вдобавок, его выводили из себя замедленно медитативные движения Саяны.

– Кто из нас рыцарь? Кому из нас поручено нести бессменный дозор и, подобно неукротимой стихии, устремляться к цели? – думал он, подавляя ревнивую обиду.

Рыцарь, и в самом деле, был погружен в глубокое размышление. Лишь недавно, вынужденно оставив так полюбившееся ему фрилансерство и подписав долгосрочный контракт с диктатором, он стал заложником буйной фантазии этого хитрого и тщеславного властолюбца, мечтающего прибрать к рукам как можно больше владений в цепи миров. Каждый добытый Саяной киджет позволял диктатору получить полный набор волновых характеристик новой области и, установив с ней энергетический контакт, планомерно выдаивать ее ресурсы. Красный и Оранжевый, Желтый и Зеленый миры уже платили немалую дань, кое-как залатывая энергетические дыры, создаваемые его непомерным аппетитом. Сейчас его превосходительство Ненасытность, похоже, замахнулся на тонкую энергетику Голубого или Синего, а может и Фиолетового мира. Саяна знал: чем дальше в фиолетовую часть спектра смещался мир, тем сложнее было отыскать нужный киджет и доставить его заказчику. Он посмотрел на свои покрытые шрамами руки, потом взглянул на девочку, играющую с котенком: "Ну вот, еще и дурочка может пострадать... Нет-нет, пусть только покажет, а там однозначно – домой..."

– Мой добрый рыцарь, – вдруг заговорила девочка, ловя на себе его взгляд, – солнце сказало, что запредельную ласку можно отыскать в мире Белого Света.

– Что? В Материнском мире? – кровь прилила к лицу Саяны: ему не под силу было даже войти во врата этого мира – не то что добыть хотя бы частицу его ключевого материала.

– Не морочь нам голову, – обозлился Диан. – Не верю, чтобы эта ветхая задница послала нас обивать пороги.

– Ты можешь нас туда провести? – щурясь от яркого света, заливающего комнату, поинтересовался у девочки рыцарь.

– Нас, наверное, там уже заждались, – весело сказала она и, прихватив корзинку с котенком, бодро зашагала к двери.

К проходу в мир Белого Света вела горная дорога. Она была каменистой – то и дело кто-нибудь из троих спотыкался о торчащий из земли камень. Нужно заметить, что камни в этой местности умели дать путнику верное направление мысли.

– Черт возьми, – не переставал ругаться Диан, запинаясь о камни. – Нам этот мир не по зубам.

Зато девочка, когда носок ее ботинка задевал камень, радовалась. Она любила все белое: белого котенка, белого козлика и огненно-белое солнце. Очутиться в Белом мире было ее давней мечтой. Саяна на подходе к нему пытался выстраивать цепочки мыслей, ухватившись за которые можно было подойти к выполнению поставленной задачи. Но камни – эти оселки трезвомыслия – разбивали в прах его построения, предупреждая о непоправимости последствий вторжения в Материнский мир.

Первой по веревочной лестнице лезла девочка. Она наотрез отказалась возвращаться домой и теперь с корзинкой, надетой на руку, из которой выглядывала любопытная кошачья мордочка, медленно поднималась вверх – к необъятных размеров облаку, недвижно покоящемуся над вершиной горы. Сзади ее подстраховывал Саяна, а следом за ним, нелицеприятно комментируя блеяние козленка, который сидел в его заплечном мешке, испытывал на прочность бамбуковые ступени Диан.

– Вот и все, – с усмешкой заметил рыцарь, когда они очутились перед так называемыми вратами – абсолютно гладким щитом без малейших признаков наличия замков или защелок. Сложив руки на груди, он с недоверием смотрел на маленькую храбрую девочку, которая, приложив к полотну ворот розовую раковину уха, пыталась получить ответ на неразрешимый для него вопрос.

– Ну что, Огонек, отворяй – с иронией обратился к девочке Саяна, когда она выпрямилась.

– В нее можно войти только с любовью в сердце, – откликнулась она.

– Мы еще воротам в любви не признавались, – саркастически заметил Диан.

– Нужно представить себе что-то любимое, и тогда они нас впустят.

Когда, к вящему удивлению мужчин, врата распахнулись и Огонек проскользнула сквозь дивное дрожащее молочное марево в иной мир, Саяна, стремительно рванув с места, бросился за ней. Однако уже в следующее мгновение слезы невольно брызнули у него из глаз: он оказался грубо отброшенным молниеносно закрывшимися створками.

Боль дробно пульсировала в каждой части его тела, стуча в виски настойчивым "вспоминай". Что мог отыскать в своей памяти рыцарь, чья жизнь была посвящена внешнему геройству, всецело поглощающему его умственные и душевные силы?

Пытаясь возродить сердечный трепет, он невзначай выудил из забытья образ когда-то любимой им женщины и как-то враз вспомнил ее губы, пахнущие лаймом, ее бархатный влажный взгляд, частое хлопанье ресниц, когда она обижалась... "Господи, как же ее звали? Роза! Ее, в самом деле, звали Роза!" И здесь воспоминание, словно кислород, прорвавшийся к горючему веществу, еле тлеющему на дне сердца, враз воспламенило все его чувства, взрывной волной открывая все зажатое, запретное, запертое – изнутри и вовне.

Едва очутившись в обители Белого Света, Саяна замер в восхитительном волнении – перед ним одна за другой проходили картины сказочной красоты. Где же рычаг, чтобы остановить, выбрать одну из них?

– Все рычаги в твоей голове, – услышал он голос девочки.

Рыцарь огляделся – поблизости никого не было. "Где-то там – в одном из этих садов, храмов, галерей должна быть девочка Огонек. Интересно, какой из пейзажей она предпочла?" Саяна представил себе улыбающееся личико, две торчащие косички, корзинку с котенком и вдруг... оказался в двух шагах от лавины низвергающегося радужного света. Оправленный в кружево отливающей серебром растительности, светопад летел вниз с головокружительной высоты и, соприкасаясь с землей, играл в широком русле среди невысоких кристально-белых берегов. У его подножия, в искрящихся потоках стояла девочка, протягивая к рыцарю руки. Стоило Саяне ответить на ее зов, как он сразу же позабыл, зачем пришел. Да и как тут вспомнить о помощнике, оставшемся в другом мире или о поисках киджета, когда сейчас он находился во власти всеобъемлющей ласки: матери, любимой, солнечного света, всех лучших слов человеческого языка...

Рыцарь не знал, сколько пробыл в блаженном неведении, и был буквально ошарашен стремительным броском зигзагообразного пламени. Ему показалось, что молния метит в него.

– Мое время истекло, – подумал он и, поискав глазами девочку, обнаружил ее сидящей на берегу.

– Вот то, что ты ищешь! – крикнула ему Огонек, демонстрируя кристалл – источник лучистого света.

Следующий удар молнии пришелся Саяне точно в голову.

– Эй, дурачок, скажи, чего лыбишься? – дразнили Саяну резвящиеся вокруг него дети.

– Будет Вам дразниться!

И сидящий у дороги бывший рыцарь рассказывал им о мире, сверкающем красотой, о кристалле, который вобрав толику любви, множил ее бесконечно, о необыкновенной девочке – принцессе Белого Света. Лишь об одном умалчивал мечтательно улыбающийся Саяна: о недобром умысле, который привел его в этот прекрасный мир и печальном завершении своего похода. Тогда, выброшенный ударом молнии на землю, он лежал в дорожной пыли, не переставая ощущать всеми ниточками нервов восхитительное кипение белого света. Его тело мучительно болело, но душа, очищенная запредельной лаской, сияла, подобно утренним лучам, рассеивающим ночную тьму.

Некоторое время спустя солдаты диктатора отыскали Саяну и приволокли во дворец.

– Добыл запредельную ласку?

– Не добыл.

– Видел ее?

– Видел.

– Выколоть ему глаза!

Тень недоброго воспоминания легла на обезображенное лицо Саяны. Но тут же, нащупав нить, связующую его с миром Материнской любви, он получил приток животворящей силы. Ласка его голоса заставила притихнуть расходившихся детей:

– Что несу миру?

– Светильник своего сердца.

– Он не погаснет?

– Никогда!

– Достанет ли света для всех?

– Достанет всем жаждущим.

ЗАТЯНУВШИЕСЯ ГАСТРОЛИ

На лице дирижера Тода ван Корна еще цвела радушная улыбка, с которой он провожал последнего почитателя своего таланта, когда в дверь постучали.

– Да-да, – со слабым вздохом отозвался Тод.

В этом вздохе сквозило легкое самодовольство, в нем угадывались демонстративная усталость и тщательно скрываемое нетерпение: «Ну же, входите скорее... Хочу услышать ваши восторженные отзывы...» Однако с появлением в артистической уборной незнакомца все, что недавно тешило ван Корна, отошло на второй план, оттесненное иными, более острыми, впечатлениями. В душу закрадывался холодок тревожащего недоумения, который изнутри шел наружу, расползался мурашками по телу, не позволяя как следует сосредоточиться на разговоре. И пока незнакомец, чье имя мгновенно улетучилось из головы Тода, расписывал несомненные выгоды предлагаемого им гастрольного тура, именитый дирижер силился распознать, что в стоящем напротив мужчине могло вызывать беспокойство. Очки с непроницаемо черными стеклами? Или, быть может, манера говорить? Незнакомец едва открывал рот, а между тем звук его голоса был достаточно громким, не соответствующим «замороженной» мимике его лица.

– Чревовещатель какой-то, – подумал ван Корн, прогнал пару-тройку возникших в связи с этим нелепых мыслей и заставил себя вникнуть в содержание контракта.

Гастрольный договор, и впрямь, сулил немалые выгоды и удобства, и что немаловажно, полную свободу в подборе репертуара – он был настолько хорош, что Тод без колебаний взял протянутую незнакомцем ручку и подмахнул все три экземпляра удалым движением уверенного в себе, удачливого человека. За внешней обычностью стандартных фраз подписанного им документа он никак не мог предвидеть то, что после не раз заставляло его удивляться легкости, с которой он на много времени вперед определил свою судьбу и судьбы сотни своих подопечных.

Примерно через полгода полносоставный симфонический оркестр уже размещался в «личном» транспорте – двухъярусном четырехосном автобусе, загадочно поблескивавшем дымчатыми тонированными стеклами. За ван Корном здесь было зарезервировано целых два кресла: рядом с водителем и одно из первых мест в салоне, так сказать, в «гуще народа». Устроившись для начала непосредственно перед лобовым стеклом, он с удивлением обнаружил, что место водителя занимает тот самый джентльмен, который вел с ним переговоры о гастролях, а теперь в ожидании, пока оркестранты займут свои места в салонах, сидит неподвижно и безучастно смотрит перед собой. Впрочем, о последнем Тод мог лишь догадываться, поскольку рассмотреть выражение глаз своего соседа, по-прежнему скрытых темными очками, не представлялось возможным.

«Хорошо бы вспомнить, как его зовут», – напрягал память ван Корн, стараясь из близких по звучанию комбинаций составить имя, похожее на то, которое ему когда-то называли.

– Не старайтесь вспомнить мое имя, – вдруг послышалось рядом, – называйте меня просто Проводник.

Дирижер не успел никак отреагировать на эту более чем странную реплику – ответ на его мысли, поскольку в это время громоздкий с виду транспорт легко тронулся с места и, быстро набирая скорость, помчался по загородной автостраде. Обладатель немалого водительского стажа, ван Корн был уверен, что автобус, продолжавший двигаться все быстрее и быстрее, едет с запрещенной скоростью. Цифры, мелькавшие на дисплее спидометра, подтвердили его догадку, но едва он открыл рот, чтобы потребовать от лихача вразумительных пояснений, как вокруг потемнело – по-видимому, автобус въехал в тоннель. Тоду стало не по себе. «Это всего лишь тоннель, который скоро закончится», – уговаривал он себя. Однако страх, заставлявший неистово колотиться его обычно спокойное сердце, не проходил. Сейчас ему почему-то казалось, что они уже не едут, а летят. Тревогу усиливал тонкий, едва уловимый его музыкальным ухом писк. Чтобы отвлечься, ван Корн стал насвистывать «Полет валькирий» и, по мере того как нарастал его страх, свистел все громче и фальшивее.

– Надо же, как громко я могу! – удивился он, расслабляясь, когда снаружи посветлело и кромешная темень сменилась, наконец, обычным дневным пейзажем.

Обычным ли? Присматриваясь к зелени, отдающей синевой, к белой кристаллической почве, поражаясь необычной архитектуре зданий, Тод уже собирался засыпать Проводника вопросами, как тот вдруг остановил автобус и механическим, ничего не выражающим голосом, усиленным микрофоном, оповестил пассажиров, что они прибыли на место назначения, а именно в первый гастрольный город.

Недоумение ван Корна росло по мере того, как происходило его знакомство с окружающим. Привыкший, прежде зрительного восприятия, вслушиваться и определять свои отношения с миром на основе аудиовпечатлений, он никак не мог понять, на каком языке разговаривают гостиничные служащие, почему кроме человеческих голосов отсутствуют любые другие звуки: стук каблуков, шум лифтов, развозящих оркестрантов по этажам... Так прислушиваясь и присматриваясь, исследуя и удивляясь, Тод провел время до самой репетиции, которая должна была состояться непосредственно в концертном зале.

– Черт, нужно было отдохнуть, – подумал он, когда очутился за дирижерским пультом на сцене.

Он не понимал, что его сейчас так раздражало: непривычный серо-стальной, «металлический» цвет стен с укрепленными на них пластинами-отражателями, сонные лица музыкантов или здешняя акустика, благодаря которой звук выходил слишком объемным и громким.

– Тише, – заклинал оркестрантов ван Корн. – Мягче!

– Хватит блеять! – кричал он валторнам.

– Прекратить этот кошачий визг! – останавливал он скрипки, неистово стуча дирижерской палочкой по пульту.

По окончании репетиции Тод был вконец измотанным и разочарованным: никогда прежде его оркестр не звучал так скверно. Концертное выступление только утвердило его в этом мнении, хотя публика принимала игру гастролеров благосклонно. После нескольких подобных концертов накануне отъезда им овладело ощущение счастья, как в детстве, когда каждое путешествие сулило неслыханную новизну и освобождение от всего, что обременяло в прошлом. Однако надежда на обновление впечатлений быстро улетучилась, когда все повторилось: ощущение ужаса при прохождении тоннеля, непривычно возбужденное состояние по прибытии и, что хуже всего, еще более сложная акустическая обстановка зала.

– Ответьте мне, что все это значит? – поймал он Проводника перед очередным переездом.

– Я ждал этого вопроса, – не поворачиваясь к собеседнику, отозвался тот.

– Вы знаете, что нарушили контракт? Кто возместит мне и моим музыкантам ущерб, причиняемый этими жуткими ныряниями во тьму? Или, может, это считается нормой – выступление в залах с такой дикой, ненормальной акустикой?!..

– Прошу вас, успокойтесь, – прервал не в меру расходившегося ван Корна Проводник. – Мы готовы повысить оговоренную ранее оплату в два-три раза. И все-таки уверен, что, как только вам станет известна миссия, которую вы выполняете, ваше настроение изменится к лучшему.

– Какая еще миссия? – насторожился Тод.

После мистически беззвучной паузы в разговоре, он услышал:

– Оркестр под руководством Тода ван Корна впервые в истории Земли совершает гастрольный тур по планетам галактики...

– Галактики?!

– Да, концерты так и называются «Музыка Земли».

Галактическое путешествие на автобусе? Иные миры, внешне так похожие на земной? Нет, вполне поверить в это Тод не мог. Но теперь, когда все, что его тревожило, получило такое, пускай и достаточно фантастическое объяснение, текущие неудобства он пытался принимать с бОльшим смирением. Хотя вскоре убедился, что состояние комфорта, покоящееся на привычках, не сообразуется с поразительно разнообразными условиями Космоса. Возможно ли быстро привыкнуть к зеленоватым или отдающим голубизной лицам гуманоидов, в огромных черных глазах которых ничего не отражается: ни восторг, ни равнодушие, ни одобрение? Как угадать в покачивании головами, шевелении длинных «растительных» усиков или непонятных движениях рук, нравится ли им то, что они только что прослушали или нет? Когда же на очередном концерте ван Корн, как ни старался, вообще не заметил никакой реакции публики, словно окаменевшей в своих, напоминающих стоматологические, креслах, он вновь почувствовал, как постоянная душевная напряженность, которая не отпускала его на протяжении уже многих недель, достигает своей предельной отметки:

– Как вы полагаете, это нормально, когда, вместо аплодисментов или хотя бы каких-нибудь хлопков ушами, все молча встают, поворачиваются к сцене огромными хвостатыми задами и так же по-хамски удаляются?!

– Им понравилось, – поспешил успокоить его Проводник.

– Откуда Вы знаете?

– Если бы не понравилось...

Улыбка и жест Проводника красноречиво показывали, что, благодаря своему мастерству и искусству своих подопечных, Тод счастливо избежал участи стать жертвой разъяренных жителей одной из планет Млечного Пути.

После этого случая ван Корн, выходя на сцену, старался как можно меньше обращать внимание на публику. Он целиком сосредотачивался на музыке – родных голосах его старой, доброй планеты и не терял творческого вдохновения, даже когда приходилось играть для похожих на белесую картошку безухих созданий, глупо вращавших своими водянистыми глазами.

– Любезный, поясните мне, чем эта глазастая картошка слушает?

– Ничем. У нее нет слуха.

– ???

– Эта, как вы изволили выразиться, «картошка» тончайшим образом ощущает все вибрации. Она воспринимает их с помощью мембраны, расположенной на уровне сердца.

Зачастую, человек, выбитый из привычной колеи, постоянно находясь в состоянии стресса, начинает ощущать свою привязанность к вещам, чья накопленная годами, приемлемая для него энергетика дарит иллюзию близости к дому как оплоту его существования. Такими вещами Тоду сейчас виделись инструменты оркестрантов. С некоторых пор перед началом репетиции он совершал особый ритуал: подходил к музыкантам, брал в руки инструмент и держал его какое-то время так, будто общался с ним мысленно, или внезапно наудачу извлекал из него случайный звук. Глядя со стороны на его блаженную улыбку, можно было подумать, что он сошел с ума. Однако ни в его трезвости, ни в зоркости сомневаться не приходилось.

– Что за безобразие?! Почему без инструментов?! – возмущался он в очередной раз, заметив, что на репетицию оркестранты пожаловали с пустыми руками.

– Так нам сказал Проводник...

Продолжая закипать, ван Корн с нетерпением ожидал пояснений от своего импресарио, который на сей раз давал их не только дирижеру, но и всему коллективу симфонического оркестра:

– Отныне ваши инструменты вам не нужны. Жители этой и остальных планет, где нам предстоит побывать, воспримут их звучание как очень грубое и невыносимое для них.

– Как же нам играть? – послышались отдельные голоса со сцены.

– Будете играть мысленно, как это умеют делать все музыканты. Мысль, подобно музыкальным инструментам или же человеческому голосу, производит вибрацию – только более тонкую. Сгармонизированные вибрации многих мыслей звучат значительно более изысканно и красиво, нежели звуки любого оркестра.

– Допустим, – сквозь зубы процедил дирижер. – Допустим, каждый из них в заданном мной ритме поведет свою тему. Однако поясните мне, бестолковому, что буду слышать я? Как я смогу проконтролировать то, что нафантазируют эти «монстры» мысли?

– Вот, возьмите, – протянул ему нечто, извлеченное из внутреннего кармана пиджака, Проводник.

– Что это за веревочка? – брезгливо поморщился ван Корн, берясь двумя пальцами за матерчатую петлю.

– Осторожно, на ее конце очень хрупкая мембрана. Она вставляется в ухо. Я постоянно пользуюсь аналогичной для контакта с местными обитателями.

Мембрана, вставленная в ухо Тода, внезапно преобразила для него мир, который зазвучал на удивление прекрасно. Нежное очарование его консонансно сочетающихся звуков, наконец, позволило ван Корну расслабиться. Каково же было его изумление, когда он впервые услышал то, что напевали про себя его музыканты! Вспышка его гнева грозным шквалом обрушилась на их головы. Стуча кулаком по пульту, он в запале выкрикивал:

– Я не хочу знать, что творится у вас в головах! Мне не нужны все эти мысли о сладком сне, о ваших заботах и прочей дребедени! Я хочу слышать музыку, только музыку! И если теперь нечему петь в ваших руках, запеть должна душа!

С первой репетиции ван Корна унесли на руках, с мокрой тряпкой на лбу – у него случился приступ мигрени. И дальше, вплоть до самого концерта, его состояние было близко к истерическому: местная музыка и музыка его оркестра были несопоставимы. Он уже думал было отказаться от выступления, как вдруг ему в голову пришла спасительная мысль: пусть каждый оркестрант, воспользовавшись его мембраной, услышит звучание этого мира, а потом будь что будет...

Концерт отыграли сносно, в конце концов, по-ученически чисто, без помарок. Воображая о впечатлении, которое производила их игра на инопланетян, Тод гнал прочь рвущееся наружу смутное беспокойство, «запечатывая» его спасительным: «Вы сами этого хотели». Подразумевалось, что слушатели добровольно пришли, чтобы ознакомиться с исполнительским мастерством оркестра, прибывшим с более низкой по вибрациям планеты.

Убедившись, что и второй, и последующие концерты собрали полные залы, ван Корн и вовсе успокоился, но требований своих не смягчил. Теперь, когда отсутствовали всяческие похвалы, когда в артистические уборные не приносилось ни единого цветочка, когда деньги за гастроли уже лежали в земном банке, зачем ему было так выкладываться самому и мучить своих подопечных? Спроси его об этом, он ответил бы просто: «Ради музыки». Музыка, которая не оставляла Тода ни днем, ни ночью, наполняя душу восторгом, замещала все: и дружеское общение, и мысли о земном, и прочие жизненные подробности. Из-за нее он даже ссорился со своими лучшими друзьями – первой скрипкой и контрабасом. Только во время переездов в нем просыпалось сожаление о своей нетерпимости к ближним и нередко, воспользовавшись автобусным микрофоном, он адресно просил прощения у тех, кого обидел, а затем у всех, перед кем забывал извиниться. Оркестранты считали его чудаком и прощали многое. Привыкнув к его чудачествам, они не слишком удивились, когда во время последней поездки дирижер вдруг влез на сиденье и с помощью металлического уголка своего «дипломата» разбил стекло, пытаясь через образовавшийся пролом выбраться в беспросветный мрак тоннеля.

Когда ван Корн пришел в себя, в его голове замелькали десятки вопросов, среди которых доминировал один: как он очутился в этом странном, а главное беззвучном, месте. Именно об этом он сразу же поинтересовался у Проводника, когда тот предстал перед ним воочию.

– Сам знаешь, – последовал бесстрастный ответ.

– Это планета или то, что называют «чистилищем»?

– Сам знаешь...

В сумеречном свете не то сулившем рассвет, не то скорое наступление ночи Тод вдруг разглядел то, чего никогда не видел прежде – глаза Проводника: они были без радужки, в них отсутствовали зрачки, и только вспышки света, его нарастание и убывание указывали на наличие у собеседника зрения.

– Я так и знал, что ты – инопланетянин, – подумал ван Корн, но вслух заговорил об ином:

– Меня выбросили из автобуса? Да?

– Да.

– Ага, – обрадовался Тод тому, что хоть что-то сумел вспомнить самостоятельно.

Однако уже следующая догадка погасила его радость:

– Значит, вот как... За все мои для них старания?

– Да.

– Ты, что, робот, – твердишь одно и то же?

– Сам знаешь...

Тут ван Корн задумался: уж не плод ли его разгулявшегося воображения визави, так похожий на Проводника?

– А может, меня никто и не выбрасывал? – хитро прищурившись, заглянул он в его лунно-каменные глаза.

Услышав очередное «да», Тод рассердился и вяло ткнул Проводника кулаком в живот. Каково же было его удивление, когда рука, беспрепятственно проникнув в тело, легко вышла наружу с противоположной стороны. Ван Корн отдернул руку и с досадой произнес:

– А-а, пошел ты...

В тот же миг его единственная надежда на получение хоть какой-то информации исчезла: призрачная фигура Проводника бесследно растворилась в воздухе.

Долгие часы, а может и дни, Тод бродил по красивой, но абсолютно пустынной местности, то разговаривая сам с собой, то напевая знакомые мелодии. Однажды он дошел до водного простора, ультрамариново-синее волнение которого пробудило в нем творческие порывы, заставив такт за тактом вспомнить партитуру «Симфонии моря». По мере того как он задействовал ту или иную группу музыкантов, тот или иной инструмент, их партии уже самостоятельно продолжали звучать в пространстве, щедро насыщая его истосковавшийся по музыке слух. Но самое чудесное случилось чуть погодя, когда над водной гладью, словно на сцене, появился... оркестр.

Теперь ван Корну уже не нужно было бесцельно блуждать по опостылевшим пригоркам. В любой момент он мог «собрать» своих музыкантов, чтобы исполнить любой шедевр из собственного репертуара. С удовлетворением отмечая про себя безупречность этого исполнения, он порой нарочно допускал неточность и тогда, давая волю своей фантазии, пускался в пространные объяснения, как нужно играть то или иное место. «Терпеливо выслушав» дирижера, оркестранты затем исправляли ошибку, и все шло как по маслу, до очередного приступа воображения их руководителя. Нужно заметить, что Тод, как никогда ранее, дорожил их, пускай и призрачным, обществом – не потому, что они всегда были готовы исполнить все его «музыкальные прихоти», но оттого, что, наконец, осознал, как любит этих талантливых и не очень, удачливых и не слишком, но несомненно близких ему людей. Жалко было лишь то, что он не мог поговорить с ними, спросить их мнение, узнать, что их заботит, радует...

Однажды поутру ван Корн открыл глаза и сразу же увидел, унюхал и услышал целый спектр нового – дисгармоничную смесь земных энергий, от которых уже давно отвык. Он поспешил восстановить свой статус спящего и решил привыкать к окружающему постепенно. Для начала стоило вспомнить, как он здесь очутился. Память услужливо «раскопала» эпизод, в котором, как и во многих ему подобных, Тод ощутил неприятное нытье под ложечкой при въезде в тоннель. На сей раз страх «заговорил» с ним. Совершенно невыносимым показалось то, что он должен навсегда покинуть эти волшебно звучащие миры. Может, если тоннель еще не закончился, он сумеет вернуться?..

Воспоминания были прерваны громкими человеческими голосами, прислушиваясь к которым ван Корн уразумел, что речь идет о нем:

– Я считаю, что его спас Пепичек. Он первый заметил...

– Нет, это Шоня-контрабасист схватил его за ногу и потянул назад так сильно...

– Да уж, чересчур сильно. Из-за этого Тод упал и ударился головой...

– Не спорьте. Главное, что он остался жив. Помните, когда мы гадали, жив он или умер, он начал пальцем отбивать ритм?

– Наверняка дирижировал...

– Конечно, после десяти дней наших круглосуточных молитв мог бы и вернуться...

– А знаете, мне его не хватает, хоть он и псих изрядный. Я его даже люблю...

– Кто ж его не любит?

– А я вас всех как люблю! – вдруг «ожил» ван Корн и, не давая своим подопечным опомниться, заявил:

– Первым делом, когда выйду отсюда, – составлю новый договор о гастролях... по соседней галактике.

– И не стоните, пожалуйста, как школьники, которым урок физкультуры заменили математикой! Отныне мы будем играть лишь ментально, без помощи инструментов.

– Кто не согласен, пусть отправляется в похоронный оркестр. Кто согласен, получит сверхчувствительную мембрану – уж я об этом позабочусь.

– Нужно только дождаться Проводника...