СКАЗКИ ДЛЯ БЫВШИХ ДЕТЕЙ  (рассказы)

Они выросли и уже не играют с игрушками. Они по-прежнему пытливы и на пути к Истине согласны подвергаться опасностям. Знать цель, видеть препятствия и растить волю к победе - их стиль жизни, какой бы фантастической она ни казалась. Они - это те, кто преодолев порог детства, все еще готовы на подвиги.

ЕЩЕ ДО УТРА

– Ну, как живешь, подруга? – в вопросе сидевшей напротив женщины сквозила неуверенность, которая словно в дрожащей воде отражала чувство вины. Ее немного опущенная голова, взгляд, украдкой скользивший по собеседнице, лишь подчеркивали смущенное состояние ее души.

– Хорошо живу, – улыбнулась Яна.

Луч искренней, снимающей преграды улыбки коснулся Анны, зажигая в ней надежду избавиться от отягощающей совесть неприятной ноши.

– Как же "хорошо", Танечка? От матери твоей слышала, что семейная жизнь у тебя не сложилась, – оживилась она.

Яна не спешила с ответом. Не то чтобы ей вдруг захотелось представить декорацию своей жизни в более выгодном свете, но, скорее, ее правдивый ответ для убедительности нуждался в особых словах, понятных отвыкшей от общения с ней подруге.

– И верно, не сложилось. Живем теперь порознь. Но не одной семейной жизнью сердце согревается. Вспомни, когда ты и Ольга на парней заглядывались, у меня интерес к другому был.

– Да уж, – покачала головой Анна, – ты у нас все летала...

Из комнаты, соседствующей с кухней, послышалось всхлипывание.

– Неужто разбудили? – встрепенулась она и, быстро вскочив на ноги, поспешила в детскую.

– Дитя малое, – про себя вздохнула Яна.

Тосковала ли она о том, что не имела деток, как Анна, у которой их было четверо, или же вспомнила о чем-то прошедшем, было не разобрать. Однако выражение мимолетной грусти на ее лице скоро сменилось маской глубокой задумчивости: события двадцатилетней давности, покоившиеся с миром в клетке памяти, вдруг затрепетали вспугнутой птицей, заставив присмотреться к ним, прислушаться к их сказу.

Яна, тогда еще Татьяна, а чаще всего Танечка, два семилетия своей жизни прожила относительно безбедно в знающей согласие немногодетной семье. На пятнадцатом году, однако, этому спокойствию пришел конец.

Как-то ночью привиделось засыпавшей Тане будто она летит. Короткий полет внезапно сменился остановкой и после почти мгновенной внутренней борьбы – вверх или вниз? – завершился стремительным возвращением в тело, которое сильно вздрогнуло, заставив часто забиться сердце. Ничего такого, что бы поражало воображение, в этом сне не было. Скорее всего, "неудачный полет" ушел бы из памяти, если бы со временем ситуация не повторилась. Как и в первый раз, в "пункте перехода", где решалось, сумеет ли она сконцентрировать внутреннюю силу для продолжения полета, ей не удалось собраться и она, испытав немалое разочарование, "упала" в свое растревоженное резким пробуждением тело. Сложно было вспомнить, как и когда в ней созрело острое желание преодолеть сковывающую ее неуверенность и прорвать границу миров, но однажды это случилось. Едва задержавшись на "кордоне", Татьяна, нисколько не раздумывая, рванула вверх...

Мир, в котором очутилась девочка, был слепяще светел. Поначалу он даже показался ей бесцветным нагромождением бесформенных кристаллов. Позже сама собой появилась перспектива, и Таня рассмотрела некое подобие холмистой местности, деревья и кустарники на ней и, главное, поняла, что стоило напрячь воображение, и монотонность, происходившая от того, что множество живых оттенков, играя, складывались в единый цвет, разрушалась, уступая место радующей сердце красоте. Девочка с упоением пила нектар новых насладительных ощущений и далеко не сразу заметила высокую фигуру в серебрящемся зелено-синем одеянии. Светлый ореол, окружавший незнакомца, создавал эффект светящегося кокона, не позволяя в деталях разглядеть черты его лица. Татьяну охватило глубокое волнение, когда звук, исходящий из кокона, завибрировал четкой, понятной ей речью:

– Ну, вот ты и дома.

То, что говорил человек "сотканный из света", казалось необычным и неожиданным, однако же принималось девочкой как давно забытое, а теперь счастливо обретенное, знание:

– Вот ты и дома. Здесь, на нашей планете, я – твой Учитель, ты – моя ученица. Ответь, согласна ли ты продолжать учиться, поднимаясь от земли?

– Согласна, конечно согласна! – захлебнулась волной восторга Татьяна.

– Найди в себе силы прийти в другой раз. А сейчас иди с миром...

Ее восторженность не угасла и после пробуждения, да и потом мысль о посещении чудного мира и Учителе согревала грудь так, как бывает, когда приходит ответ на твою молитву. И потому каждый отход ко сну связывался с ожиданием причащения к этому источнику лучших мыслей и чувств. Даром, что планета была иной, в наставлениях Учителя она постоянно получала то, что представляло полезную основу жизни на земле:

– Жизнь строится любовью, все иное ее разрушает. Стремись касаться того, что вызывает в тебе любовь, и отходи от всего, что ее угашает. Если гасителей нельзя избежать, ищи убежища в мысленной связи со мной.

– Ищи знаний, которые помогут растить в тебе свет любви, держись людей – носителей этого света. Ищи случая разделить полученное с нуждающимися. Не скупись в отдаче, но, раздавая, знай меру.

– Иди по жизни без опаски. Помни, что всякое жизненное задание тебе по силам и правильно исполненное послужит ко благу. Залогом его безошибочного исполнения всегда будет сердечное сосредоточение на моем образе.

Желание поделиться своей радостью, богатством новых необычайных впечатлений одолевало Таню после каждого посещения иного мира. Поверили бы ее рассказу мама или отец? Вряд ли. Она и так слыла в их доме фантазеркой, невыгодно отличаясь своей непрактичностью от старшего брата, который за три года пребывания в городе успел окончить техникум, жениться, найти хорошо оплачиваемую работу и даже "родить" двойню. Прозвучи ее признание на исповеди, куда она время от времени ходила, не исключено, что отец Даниил обозначил бы ее контакт с миром Света как "бесовское наваждение". Оставалось попробовать осчастливить сказочно прекрасными историями подруг: Анну и Ольгу. Связанные обещанием никому не передавать Татьяниных секретов, они, и в самом деле, слушали ее рассказы как завороженные. Конечно, спроси их поначалу, правда ли то, о чем с таким воодушевлением рассказывает подруга, каждая из них, прежде чем ответить, еще бы подумала. Но со временем, замечая новую гамму чувств на Танином лице – нежданные переходы от бьющей через край радости к нежной задумчивости, – девочки стали утверждаться в правдоподобии ее историй.

– Без малого двадцать лет прошло, а мне до сих пор совестно за то, что мы сделали, – прервал воспоминания голос Анны. Теперь она хлопотала у плиты спиной к гостье, что придавало ей смелость шаг за шагом двигаться в направлении признания своей вины.

– Скажи, пожалуйста, кто из вас придумал проверить меня?

– Ольга наша... – тут Анна как-то неловко дернула рукой, припечатав край ладони к горячему противню. Охая и приговаривая "нашла меня расплата", она немедля стала смазывать ожог чем-то остро пахнущим и маслянистым.

Эти причитания и проворство движений напомнили Татьяне тот день, когда маленькая черноглазая Анечка, теребя подругу за рукав, упрашивала: "Возьми, ну пожалуйста, возьми нас с собой!" Вспомнила Яна и те проблемы, которые враз обрушились на нее, когда она согласилась: следует ли спросить разрешения Учителя; как сделать так, чтобы подойдя к тонкой границе между бодрствованием и сном, скооперироваться с девочками и взлететь совместно; и наконец, как провести ночь в одном месте. Однако последнее оказалось самым простым, ночевка на сеновале в одну из теплых летних ночей была разрешена всеми родителями безоговорочно.

Осознавая взятую на себя ответственность, Танечка старалась изо всех сил. Напряжение ее души было, по-видимому, так велико, что, подобно мощному магниту, привлекло к ее покинувшей физическое тело тонкой сущности тонкие тела подруг. И хотя возле себя она не видела ни Аню, ни Олю, ее не оставляло ощущение, что девочки где-то рядом. Мимолетная удовлетворенность сменилась некоторым разочарованием, когда в "пункте перехода" она потеряла Олю. Зато приземлившись на "своей" планете, Татьяна возликовала: с ней рядом стояла немного испуганная Анечка и широко распахнутыми глазами глядела на мир красоты. Когда поодаль на холме появился Учитель, повеяло тревогой. В этом мире, где всем правила мысль, ничего не стоило приблизиться к нему на любое желаемое расстояние, однако, как ни старалась, стронуться с места Таня не смогла. "Учитель сердится", – от этой мысли на глаза навернулись слезы. Но что-то не давало им пролиться. Когда надо, Учитель бывал строг. Вот и сейчас девочки услышали лишь краткое "идите с миром", после чего мгновенно очутились в тесных объятиях матери-земли.

Когда горячие ватрушки, распространяя аромат ванилина, заняли свое место на кухонном столе, когда острота жжения сменилась ноющей болью, Анна вернулась к прерванному разговору:

– Скажи, ты меня простила?

– Тебя-то за что?

Из горла Анны вырвалось слабое подобие стона:

– Стыдно сказать: ни единым словом тебя не защитила... А раз молчала, значит предала. Скажешь, не так?

Яна покачала головой:

– И хорошо, что молчала. Открой ты рот, и тебя бы прогнали вместе со мной. Кто бы потом твою мать-инвалида досматривал?..

Ножом, отсекающим все лишнее, нежизнеспособное, прошлись последние слова по сердцу Анны. Испытывая боль и облегчение одновременно, она спросила:

– А Ольгу смогла простить?

– Я не в обиде на нее.

– Да брось ты! – в голосе Анны сквозило сомнение.

Она подула на руку, чтобы утишить досаждавшую ей боль и посмотрела на Яну: во взгляде подруги, который неизменно выражал спокойствие и ласку, сейчас появилось жалостливое выражение – так обычно смотрят на болеющих малышей матери.

– Господи, да что же это такое? – пробормотала Анна и, демонстративно размахивая обожженной рукой, выбралась из-за стола. Ей не хотелось, чтобы Татьяна заметила ее слезы. Совсем как тогда, в далекую пору их юности, когда, прощаясь, она отворачивала от подруги свое заплаканное лицо.

После неудачного полета у Анны вдруг проявились способности к рисованию. Она писала взахлеб – картину за картиной. Фантасмагорические пейзажи вызывали у окружающих неоднозначную реакцию: у матери – одобрение, у односельчан, чаще всего, насмешку, а у подруги Ольги – зависть. Ревнуя девочек к их, пусть и нелестной, инаковости, она не преминула распустить слухи о том, что они не совсем нормальны, а, может быть, и вовсе ведьмы... Когда россказни о подругах дошли до отца Даниила, на исповеди он понудил Ольгу дать подробный отчет о фантазиях Татьяны и делах Анны, после чего недвусмысленно заявил, что видит во всем этом "происки лукавого". Отказавшись каяться в несотворенном грехе, Таня вызвала тем немалый гнев односельчан. Чтобы уберечь дочь от следствий их нетерпимости, родители отправили ее к брату в город. Анне же пришлось выдержать прилюдную порку от матери и ею же произведенное сожжение злополучных картин во дворе дома.

– Жаль, картины твои мама спалила, – посетовала Яна, потирая виски. То ли оттого, что на кухне было жарко, а, может, от невеселых воспоминаний у нее разболелась голова.

– Что ты! – вдруг рассмеялась Анна. – Это она так, две штуки в костер бросила, чтобы дураков успокоить, остальные до сих пор на чердаке валяются.

– Правда?! – обрадовалась Яна.

– Правда-правда! – закивала подруга. И пока, подтверждая первоначальную мысль, длилось это движение, яркая улыбка постепенно стала угасать и в конце концов стерлась с лица.

– Перестали писаться картины, и радость ушла...

– А муж, а деточки? Я же видела, как ты на них смотришь, с какой любовью...

– Это другое...

– Думаю, что все одно. Любовь заставляет творца творить. Художника писать картины, мать с любовью воспитывать своих детей.

Анна судорожно вздохнула, непрошенные слезы снова наворачивались на глаза:

– А я вот думала, что как предала тебя, так и пропал мой дар художника...

– Ничего у тебя никуда не пропало, просто одно выражение любви претворилось в другое.

Тут Анна снова подхватилась с места, чтобы обнять подругу.

– Хорошая ты моя, – говорила она, всхлипывая, – какой ты мне груз с души сегодня сняла!

– Ой, а давай Ольку позовем! – отстранилась она от Яны, но заглянув ей в глаза, тут же опомнилась: – Боже, что я мелю?! Тоже мне выдумала, Ольгу звать...

– Позови, если хочешь, – погладила ее по руке Яна. Ее неторопливые движения были спокойными, а глаза, все так же, светились состраданием.

– Позови, – повторила она, – прощения у нее попросим...

– У нее-то за что?! – изумилась Анна.

– За то, что искусили ее, в гордости своей не разделили с ней ласку мира высшего.

– Господи, это мы-то гордые! – выронила из рук Анна телефонную трубку, из которой уже доносился голос Ольги.

Было уже за полночь, когда привлеченная обещанием невероятного сюрприза, на пороге кухни появилась третья подруга. Ее модная одежда и умеренный, умело выполненный макияж подчеркивали то, как уверенно она идет по жизни, однако таящаяся в теле напряженность хищника, готового к прыжку, и горькая складка у рта обнаруживали преследующий ее страх и нереализованность. С усмешкой взглянув на непочатую бутылку вина на столе, Ольга достала из сумки сигарету и жадно затянулась:

– Что, ждете, каяться начну?

– Посмотреть на тебя захотели, узнать, чем живешь, – улыбнулась ей Яна.

– Ты присядь, присядь, – подставила ей табуретку хозяйка.

Но Ольга не сдвинулась с места. Будто бы полностью сосредоточившись на вдыхании ядовитого дыма, она продолжала курить. Докурив длинную дамскую сигарету до конца, она загасила окурок в подставленном ей Анной чайном блюдце:

– Все у меня есть: и магазин универсальный, и муж богатый, и сын – умник. Вот только вашего прощения мне не хватает!

– Оленька, а как же медицина? Ты ведь врачом стать мечтала... – в голосе Яны сквозили сочувственные нотки.

– Кесарю-кесарево, а слесарю-слесарево... Ты сама-то продолжаешь общаться со своим Богом?

Яна поднялась на ноги и подошла к взволнованной подруге:

– В мире светлом бываю теперь не так часто, как раньше, но связи с Учителем не прерываю. Несу его слово людям, в особенности тем, кто нуждается в утешении. Я как приехала в город, так с тех пор в социальной службе работаю, со стариками да инвалидами.

– Трогательно. Очень, – сдержанно заметила Ольга.

– Оля, театра нам твоего не надо. Уходи! – вдруг не выдержала Анна. Не переставая дуть на ожог, здоровой рукой она стала подталкивать Ольгу к выходу.

– Дай хоть ватрушку в дорогу. Идти далеко, время скоротаю, – как-то невесело иронизировала та.

– Вот приготовила тебе целый пакет – хоть все сразу съешь. Бери и иди с миром...

Вместо того чтобы направиться к выходу, Ольга вдруг остановилась и порывисто обернувшись, поглядела на Яну:

– Прямо как твой Учитель: "Идите с миром!" Может, еще и благословите, матушки?

Лицо говорившей раскраснелось, ее возмущенный разум, отвергающий естественное тяготение сердца к милости и примирению, заставлял без оглядки бросаться в омут надуманных переживаний. Яна взяла подругу за руку:

– Все мы, живущие, получаем родительское благословение свыше. Никто его не лишен – во всякое время, во всяком своем положении. Оленька, постарайся почувствовать ласку и любовь от тех, кто ведет нас, и будет тебе облегчение и направление в жизни. А мы с Аннушкой прощения твоего просим, что не сумели обласкать тебя тогда и сейчас, смягчить скорбь в твоем сердце.

Высвободив руку, Ольга направилась к выходу.

– Ты хоть бы спасибо сказала! – вдогонку ей крикнула Анна.

Откуда-то из коридора послышался тяжелый вздох и подозрительное сопение.

– Простила, – прошептала Яна.

– Простила ли? – задумалась Анна. И без всякого перехода послала мысль уже по другому руслу. "Завтра, – думала она, – нужно полезть на чердак, найти кисти. Краски, чай, засохли... Похоже, так пересыхает в нас творчество, когда мы не прощаем".

– Сами себе запруды ставим, – сказала она вслух. – Завтра воскресенье, пойду у всех прощения попрошу, кого обидела или на кого сама была в обиде.

– Себя не забудь, – тихо подсказала ей Яна.

– С себя любимой и начну, – засмеялась Аннушка. Когда скрипнула входная дверь и в коридоре вновь послышался стук каблуков Ольгиных сапог, она подмигнула Яне:

– Похоже, будет с кем по душам поговорить... еще до утра.

    ЗАВОДНЫЕ БАРАШКИ / скачать аудио

Заводные барашки весь день паслись на лугу, собирая солнечный свет. А вечером отдавали его, освещая пространство около дома. Но главной их прелестью было то, что, насытившись светом звезд, они рассказывали истории: чаще всего бессмысленные, и гораздо реже – обладающие смыслом. Лишь благодаря тому что они предсказывали непогоду, отец терпел эти шумные создания, которые целый день мотались по лугу, пугая настоящих овец.

Барашки были подарены тетушкой, когда Алес исполнилось шесть лет. Выгружая их из повозки, тетушка многозначительно заметила:

– Когда-нибудь, девочка, они принесут тебе откровение от солнечного бога.

И Алес старательно вслушивалась в ежевечернюю болтовню барашков, опасаясь пропустить то волшебное мгновение, когда они заговорят о главном.

Жизнь Алес текла своим чередом, пока в один прекрасный день с гор не спустился юноша в пастушеской одежде. Увидев необычных, сверкающих на солнце искусственной шерстью быстроногих созданий, он поинтересовался: зачем при таком обилии отличных живых барашков Алес понадобилось обзаводиться их жалким подобием. На что Алес ответила откровенно, описав все замечательные свойства своих любимцев. Она умолчала только об одном – о том, что уже десять лет ждет от них обещанного откровения.

Юноша-пастух, который очень приглянулся Алес, позвал ее с собой в далекие странствия, обещая всячески охранять ее от невзгод и дарить радость совместного пути. Алес была не против, но когда представила, что ей придется расстаться со своими заводными барашками и она никогда не получит весть от солнечного бога, отказалась. Не один вечер потом провела она в грустных воспоминаниях о встрече с чудесным юношей, утешаясь милым блеянием своих всегдашних вечерних собеседников.

Настал день, когда у Алес остался всего один барашек. Два других безнадежно испортились и теперь ютились в сарае в ожидании третьего, чтобы позже быть с почестями погребенными в самом прекрасном месте сада – под яблоней.

Последний барашек уже не бегал. Простояв целый день на солнце, в вечерний час он слабо светился и старался, как мог, развлечь свою постаревшую на тридцать лет хозяйку. Так же как в детстве, Алес внимательно прислушивалась к его путанным речам, пытаясь уловить крупицы смысла. И вот однажды в поток его повествования затесался вопрос, за которым последовала пауза: барашек ожидал ответа.

– Помнишь ли ты юношу, который пришел сюда, когда тебе было шестнадцать? – спросил он у хозяйки.

– Помню, – с печальной улыбкой ответила Алес.

– Так вот это был солнечный бог.

Изумленная, Алес не могла промолвить ни слова. Тогда барашек продолжил:

– Помнишь ли главные слова, сказанные им тогда?

Алес была в отчаянии: она пропустила в своей жизни что-то очень важное. Опустившись на колени перед барашком, она посмотрела в его угасающие глаза и прошептала:

– Не помню.

А затем уловила еле слышное:

– Пойдем со мной.

Это были последние слова последнего заводного барашка, после которых он уже не мог ни светиться, ни разговаривать.

«Весть пришла слишком поздно!» – стучало у Алес в висках. Возможно, она бы и провела остаток дней своих в горьких сожалениях, если бы так прилежно не прислушивалась к своим барашкам – носителям звездных откровений. Она вспомнила, что время тугой спиралью уходит в будущее, и догнать того, кто ушел вперед, можно, совершив прыжок между отдельными витками.

Алес собралась с мыслями и с силой потянула ленту времени на себя и... прыгнула.

Солнечный бог был по-прежнему юн, но неузнаваемо строг.

– Я пришла, дорогой, – сказала ему Алес.

Но он даже не улыбнулся в ответ.

– Ты опоздала, – холодно заметил он.

Тогда Алес сказала:

– Я понимаю, что теперь не смогу делить с тобой совместный труд и радость. Однако я готова на любые жертвы, только бы служить тебе.

Вердикт солнечного бога, возможно, кому-то показался бы безжалостным, но Алес обрадовалась, когда услышала:

– Я принимаю твою готовность служить. Ты станешь моим вестником.

И он превратил Алес в заводного барашка, отправив ее вместе с двумя другими на ферму к одной маленькой девочке.

ЗАПАХ КОФЕ В ПОСТЕЛЬ

Ада попросила шофера высадить ее за квартал от дома. Волны восторга распирали грудь, взмывая вверх расслабляли большой красивый рот, заставляя его расплываться в улыбке. Все, что попадало в поле ее зрения, улыбалось в ответ: прохожие, шедшие навстречу, лица людей с обложек книг в витрине книжного магазина, продавец с синей лейкой в руке за стеклом цветочной лавки, манекены, демонстрирующие лучшие образцы белья... Она чувствовала себя бесконечно счастливой. Отныне фирма принадлежала ей!

Хотелось немедленно – восторженно и взахлеб – делиться победительными настроениями. Так, чтобы в ответ не плохо скрываемая зависть или раболепное восхищение, а глаз, без искажений отражающий огни ее победы, поток чувств, наполняющий и без того полную чашу ее впечатлений. Где найти того, кому можно было бы довериться без оглядки?

В глаза вдруг ударил солнечный зайчик. Ада отвернула голову, радуясь этому приветному знаку. И тут же иного рода вспышка заставила ее остановиться: удивительно живой и доброжелательный взгляд мужского манекена. Разве может быть такое, чтобы неживое застывшее лицо могло так чудесно глядеть? Мыслимо ли, чтобы пластмассовая кукла в серых трикотажных шортиках и такой же невыразительной футболке могла подарить то самое сочувственное внимание, о котором только что мечталось Аде?

Ада решительно открыла дверь в магазин. Мелодично звякнул колокольчик над головой. Навстречу ей, широко шагая, уже шел молодой мужчина в безукоризненно белой рубашке.

– Здравствуйте! Чего бы Вы хотели?

Аде было весело, она чуть не взорвалась смехом, когда представила физиономию продавца после ее слов.

– Манекен! Тот, в сером белье!

– Серое белье – такое, как на манекене?

– Да нет, же, – топнула ногой Ада. – Весь манекен целиком.

Продавец застыл в недоумении. Как и ожидалось, лицо у него было преглупое.

– Позовите заведующего, быстренько! – возбужденно похохатывая, приказала она.

Когда в чистеньком зальчике появился заведующий, он, после долгих препирательств, согласился продать Аде манекен за кругленькую сумму. А чтобы как-то компенсировать этот явный перебор, без устали осыпал ее комплиментами и весьма демонстративно руководил организацией доставки товара на дом.

Стоило Аде избавиться от посторонних глаз, как она тут же позволила себе расслабиться. Сбросив туфли на шпильках и порядком осточертевший деловой костюм, она забралась в кресло с ногами и принялась болтать – свободно, откровенно – как говорят обычно в состоянии сильного опьянения:

– Господи, как ты мил. Представляю, если бы ты был живым... Такой нежный, внимательный, заботливый... У меня есть все. Нет только отзыва... отклика... сочувствия... Как было бы славно, если бы ты предупреждал мои желания... Боже мой, как ты мне улыбаешься... Я тебя уже почти что люблю...

Последняя реплика была произнесена с закрытыми глазами – Ада засыпала.

Пробуждение было странным: затекли ноги, болела шея. Однако сейчас Аду более всего тревожил удивительно сильный запах свежеприготовленного кофе и... отсутствие манекена на прежнем месте. Отдаленный звон чашки о блюдце заставил ее вскочить и быстрыми, прихрамывающими шагами ринуться на одоление пространства между комнатой и кухней, чтобы в конце дистанции остановиться и оторопело наблюдать, как стройный блондин в тонком сером белье умело управляется с немудреной задачей приготовления легкого завтрака.

– Ты уже проснулась, дорогая?

Приятный тенор мягко вошел в ухо, мгновенно трансформируя пережитую тревогу в восхитительное осознание сбывшейся мечты. Сладостная полнота жизни наступала в сей же час, и для этого не требовалось больше никаких дополнительных усилий...

Своего мужчину Ада назвала Манек. Милый и сообразительный, преданный до самозабвения, он стал ее постоянным спутником – верной тенью на работе и дома. Едва появившись, он подарил ей сорок дней и ночей сплошного, безупречного счастья.

День сорок первый ознаменовался первым омрачением.

Вечером, спешно собираясь на чрезвычайно важное для нее мероприятие Ада обнаружила, что ее возлюбленный не способен к быстроте и решительности действий. По его версии рубашки, галстуки, запонки никак не хотели гармонически сочетаться, составив более-менее презентабельный ансамбль. Не скрывая своего раздражения по поводу его нерасторопности, Ада принялась одевать его сама. Манек выслушивал резкие упреки в свой адрес молча. Растерянная улыбка не сходила с его лица до самого окончания процесса распекания-одевания.

– Ну вот, теперь ты похож на человека, – констатировала Ада, отстраняясь от молодого человека.

Отступив от него на шаг, она осмотрела его с ног до головы. Перед ней вместо живого теплого человека стоял... бездушный холодный манекен.

В первые несколько минут Ада вопила. Заливаясь слезами, она сдирала с возлюбленного одежду, пытаясь растирать его твердые, словно окаменевшие, мышцы. Когда тщетность ее усилий стала очевидной, она устало опустилась на пол и, судорожно вздыхая, заговорила. Поток ее речи состоял из обвинений в свой адрес и попыток самооправдания, время от времени перемежающихся молитвами.

Не сразу ее глаза, застланные слезами, смогли распознать едва уловимые приметы пробуждения любимого. Не сразу она смогла ответить на его вопрос: что с ней случилось. А когда первая улыбка озарила ее перепачканное косметикой лицо, она с несвойственной ей кротостью пустилась в пространные и обстоятельные объяснения.

Как ни странно, в этот вечер, хотя и с опозданием, они сумели посетить то самое важное мероприятие. Уверенность и быстрота действий Манека при сборах теперь были настолько очевидными, что Ада втайне забеспокоилась: не является ли это признаком разительной перемены в нем, не охладеет ли он к ней после своего столбняка. Однако вскоре она убедилась, что изменения коснулись лишь тех черт его характера, по поводу которых она недавно выказывала неудовольствие.

Благодатное свойство памяти, притупляющее давно прошедший жизненный негатив, существует наряду с другим – коварным – ее свойством: скорым забвением полезных жизненных уроков. Очередной приступ недовольства случился с Адой после вечеринки, на которой какой-то подвыпивший тип неоднократно приставал к ней с предложением потанцевать. Раздраженная испорченным вечером, по дороге домой она выговаривала Манеку за его неумение давать решительный отпор любым домогательствам, за его интеллигентскую привычку ограничиваться словесными сентенциями по отношению к наглецам.

У ярко освещенной витрины какого-то кафе Аде неожиданно пришлось остановиться: ее молчаливый спутник внезапно потерял возможность двигаться. Мертвенность его тела, холодность его позы манекена приводили Аду в замешательство. Как поступить? Как скрыть неправдоподобную нелепость этой ситуации от любопытных глаз, наблюдающих за ними из-за стекол?

Ада с содроганием обняла того, кто еще недавно грел ее теплом своего трогательного сочувствия, а сейчас никак не реагировал на ее растущее беспокойство:

– Я знаю, ты отойдешь. Я верю, – горячо шептала она, прижавшись лбом к его плечу. – Я, конечно, сволочь. Я снова обидела тебя. Но и ты хорош...

Трудно сказать, для убедительности ли спектакля или в порыве отчаяния, Ада периодически целовала мокрое от ее дыхания лицо любимого, изредка прижимаясь губами к его неподатливым холодным устам. Украдкой поглядывая на часы, она с нетерпением считала минуты до того времени, когда ему положено было "оттаять". Однако по прошествии означенного срока изменений не последовало, и Ада стала тоскливо перебирать возможные варианты: оставить Манека беспомощно стоять на улице под моросящим дождем или вызвать грузовое такси или подождать еще...

Любимый пришел в себя, как и в прошлый раз, совершенно неожиданно. Решительно подхватив окоченевшую Аду под белы руки, он торопливо повел-поволок ее домой. Правда, у подъезда им пришлось задержаться. Какие-то молодчики, увидев в пошатывающейся, промокшей паре источник легкой добычи, стали требовать денег.

– Отдай им деньги, ради Бога, – попросила своего спутника ослабевшая от пережитого Ада.

Но тот заговорил с вымогателями в жесткой, вовсе не присущей ему манере. А когда его попытались ударить, сумел мастерски отразить удар. Расшвыряв троих нападавших, он провел дрожащую Аду в подъезд, приговаривая:

– Не нужно бояться, дорогая. Я – твоя постоянная защита, я – твоя скала.

Ада сообразила, что ее "пиление" и на этот раз сработало. Она получила мужчину улучшенного, близкого к идеалу, качества! Поэтому, когда невзначай она сорвалась в третий раз, к обычной боязни потерять любимого примешались весьма практические соображения: преобразовать его слабости в противоположные им сильные качества.

Лекцию о необходимости развития гибкости и целеустремленности Манеку пришлось выслушать, находясь в состоянии ступора в кладовой офиса, сразу после того как он провалил переговоры с женщиной-менеджером, в которых ему отводилась ключевая роль. Нельзя утверждать, что последовавшие вслед за первой подобные лекции организовывались Адой нарочно. Напротив. Отметив "положительный" эффект от своих нападок, она попросту перестала контролировать свои эмоции, обездвиживая возлюбленного всякий раз, когда считала его поведение некорректным. Таким образом она научила его отстаивать свое мнение, быть хладнокровным, идти на компромисс, не поступаясь своими принципами, и некоторым другим важным для "идеального" мужчины вещам.

На двести шестьдесят первый день их совместной жизни случилось непредвиденное. Ада застукала Манека... целующим руку секретарше.

"Да, можно быть любезным! Да, можно слегка пофлиртовать! Но нельзя же быть таким болваном, чтобы делать это у дверей начальницы! Нельзя же..." Ада самозабвенно кричала, не обращая внимания на то, что ее слушают подчиненные, на то, что вопреки сложившейся практике тот, на кого изливался ее гнев, остается подвижным и теплым.

– Пожалуйста, пройдемте в кабинет, – прервал ее излияния Манек, уводя вдруг растерявшуюся Аду прочь от любопытствующих глаз.

Глоток воды, поток прохлады от кондиционера помогли ей немного успокоиться. Предваряя нежелательные расспросы, Манек заговорил первый:

– Сейчас я попрошу тебя помолчать и выслушать то, что, возможно, поможет тебе измениться к лучшему.

Его наставительный тон удивил Аду больше, нежели содержание речи.

– Я желаю тебе научиться направлять свое недовольство на себя; переделывать себя, а не окружающих, – глаза Манека сверкали огнем подлинного вдохновения. – Я очень благодарен тебе за то, что ты вдохнула в меня жизнь и превратила в полноценного человека – в того, кто сам научился любить, кто не довольствуется лишь тем, чтобы любили его.

Он перевел дыхание и заговорил снова:

– Ты настолько усовершенствовала меня (и я искренне благодарен тебе), что такая прекрасная девушка как Эвелина смогла обратить на меня внимание и полюбить. Я не мог не ответить ей взаимностью.

Последние слова были произнесены в присутствии Эвелины, имевшей смелость появиться в кабинете без спроса. То что она увидела там, заставило ее без сил опуститься на стул: начальница с искаженным от страдания лицом стояла посреди комнаты в позе витринного манекена.

– Господи, что теперь с ней будет? – прошептала девушка.

– Не беспокойся, – обнял ее за плечи Манек, – это ненадолго. Пожелаем Аде, чтобы она как можно быстрее пришла в себя и стала более терпимой.

– Когда она очнется, она, наверное, выгонит нас... – задумалась Эвелина.

– Я мечтаю отправиться куда-нибудь автостопом... Я так мало видел... Мне всего-навсего девять лунных месяцев.

– А я всегда мечтала о таком человеке... как ты... И чтобы утром запах кофе... в постель.

Ада попросила шофера высадить ее за квартал от дома. Проходя мимо витрины бельевого магазина, она слабо усмехнулась. Как оказывается мало нужно для счастья: любимый человек рядом и запах свежезаваренного кофе по утрам. Может и ей стоит попробовать довольствоваться малым? Продолжая грустно улыбаться, она вошла в магазин и потребовала от девушки-продавца, чтобы ей продали мужской манекен с витрины – жгучего брюнета в ярких пляжных шортах...