СКАЗКИ ДЛЯ БЫВШИХ ДЕТЕЙ  (рассказы)

Они выросли и уже не играют с игрушками. Они по-прежнему пытливы и на пути к Истине согласны подвергаться опасностям. Знать цель, видеть препятствия и растить волю к победе - их стиль жизни, какой бы фантастической она ни казалась. Они - это те, кто преодолев порог детства, все еще готовы на подвиги.

ВОЗЛЮБЛЕННАЯ. ОЖИДАНИЕ...

Савва проснулся, но глаз не открывал, яркие образы все еще занимали его воображение, побуждая мозг искать разгадку. Во сне, обнимая любимую, он положил ей голову на плечо и ненароком заметил, как двумя маленькими светлыми бугорками из-под лопаток выступают зачатки крыльев. Савва был поражен – восхищен и испуган одновременно. Но на любимую трепет его души не произвел никакого впечатления. Более того, факт наличия у нее крыльев она отрицала.

Пробуждение вовлекло Савву в орбиту многих дел, но глиф сна проступал через внешние впечатления, окрашивая будничное в странные, несвойственные ему краски. Естественно, странность эта в течение дня постепенно испарялась, уступая место привычкам восприятия. И когда двери выставочного зала распахнулись, чтобы впустить первых посетителей, она и вовсе сошла на нет.

Савва, как обычно, почувствовал волнение при мысли о том, как примут его детища эти люди, зачастую далекие от разумения трепета, который он вложил в каждое из них. Он прислушивался и присматривался – слова, жесты, мимика зрителей – все заставляло его по-птичьи вытягивать шею, чтобы уловить одно: нравятся им его картины или нет. Однако волнение мигом улетучилось, как только к нему подошли с предложением продать одну из выставленных работ. Теперь Савва напоминал нахохлившегося воробья, претерпевающего неприятности из-за внезапно хлынувшего дождя. Он, влюбленный в мир своих картин, увлеченный игрой красок, цвета и света в них, не мог допустить даже мысли о разлуке с ними.

– Савушка, ты – сволочь, – горячо шептала ему Роксолана, хозяйка выставочного зала, после того как он отказал очередному потенциальному покупателю. Убеждая, она крепко вцепилась в его руку своими длинными искусно лакированными ногтями. – Я же для тебя стараюсь, почти бесплатно выставляю... Посмотри, на кого ты похож. Бомж и тот упитанней...

– Мне все равно, – отвечал ей Савва, а потом спохватывался: – Но я тебе очень, очень благодарен.

Цепкая хватка постепенно ослабевала, и Роксолана, убедившись в бесперспективности дальнейших переговоров, уходила восвояси, дабы насытить пламенными эмоциями другие объекты своего интереса. Провожая ее глазами, Савва чувствовал себя достаточно взбодренным и с облегчением понимал: все удалось, теперь можно расслабиться.

Бокал шампанского, выпитый на выставке, приятно возбуждал. Насвистывая незамысловатый мотив, Савва шел по залитой сумерками улице в совершенном безмыслии. Его даже не смутила вдруг отделившаяся от стены и приблизившаяся к нему почти вплотную фигура. По неприятному запаху Савва угадал в ней человека опустившегося, а по слегка «плывущей» интонации, с которой тот обратился к художнику, человека пьющего.

– Друг, дай денег, – без обиняков попросил пьяница.

Савва пошарил в карманах, но обнаружил только мелочь. От жалких грошей незнакомец отказался, но взамен вдруг пригласил Савву в гости:

– Пойдем, посидим. Закуси на твои деньги не купишь, но вдвоем можно и без нее.

Было нетрудно отказать незнакомцу, но сам не зная почему, Савва вдруг согласился.

На лестнице пахло старым салом. Тусклая лампочка осветила неожиданно добротную дверь, а затем пустой, но не грязный коридор квартиры. Так же необжито выглядели кухня и комната.

– Удивляешься, что чисто? – несколько мрачно поинтересовался у гостя хозяин квартиры. – А знаешь, почему я не свинячу?

Не дожидаясь ответа, он тут же переменился в настроении и беспечно заявил:

– А давай, по маленькой!

Савва, можно сказать, был человеком непьющим, но на зов Терентия последовал в кухню и, оседлав пластиковый ящик, принял от хозяина стакан с водкой.

У Терентия оказались светлые, полные горести глаза, и, даже когда он пытался юморить, в них тенью сквозила горчинка.

– Ты – хороший мужик, – хвалил его Савва, и по тому, как одобрительно кивал собеседник, как расходились лучики морщин от благодушного прищура, понимал, что тому приятно.

Не столько Савва выпил, сколько размяк душой, раздобрел. Захотелось ему благодеяние какое-нибудь Терентию оказать. Однако денег ему и самому едва хватало, а формы другой помощи представлялись сейчас весьма смутно. И потому он сказал:

– Ты, вот что, когда тебе будет трудно, обращайся. Постараюсь тебе помочь.

Рука Терентия вдруг дрогнула, да так, что не удержала стакан. Он выскользнул из рук только что пойманной рыбкой и полетел на пол.

– Ишь ты, зараза, не разбился, – удивился Терентий, жалея, что лишился последней порции алкоголя. И пока он колебался, пустить ли в ход последнюю заначку на приобретение новой бутылки, Савва решил размять ноги.

Не обнаружив в комнате хозяина ничего интересного, он проследовал к следующей двери, полагая, что за ней скрывается ванная. Но едва он коснулся золотистой фигурной ручки, как тут же был остановлен окриком «Стоять!» Терентий надвигался на него, как гроза, но когда подошел ближе, вдруг обмяк, растерялся и, остановившись, начал в раздумье присматриваться к Савве.

Это не смутило художника, а, скорее, раззадорило его любопытство. Он с удивлением наблюдал, как Терентий на цыпочках, сверкая дырками в носках, заходит в комнату, как недвижно стоит там, тихим говором насыщая полумрак, как, окончив священнодействие, зажигает свет...

Наверное, если бы сейчас откуда-то сверху неожиданно раздалось громовое «Да будет Свет!», это не произвело бы на Савву большего впечатления, нежели вдруг открывшееся пространство. Здесь не было тени обреченности, хозяйничавшей во всей квартире, здесь цвели фиалки и пахло ладаном, здесь сияние исходило от картин, развешенных и расставленных повсюду.

Савва достал из кармана платок и стал усиленно тереть стекла очков – так он пытался справиться с сильным волнением, медленное однообразное движение помогало утишить сердце. Овладев собой, с некоторым смущением от вторжения в сокровенное он стал разглядывать картины. Они трогали его, как трогала бы возлюбленная, их детали – глаза, цветы, блики света или крылья – пробуждали в его сердце давно забытые чувства, мимолетные обрывки прекрасных воспоминаний.

– Мама... У нее были такие глаза, – прохрипел он наконец вдруг севшим голосом.

Еще более сиплым показался ему невыразительный голос Терентия:

– Автопортрет. Дочка покойная рисовала.

Савва вдруг вспыхнул желанием немедля что-то предпринять, выразив таким образом протест против ухода молодой талантливой особы, исчезновения ее мира – мира любви и бесконечной нежности. Опасаясь расплакаться, он возбужденно и вовсе не к месту выпалил:

– Я могу купить их! Могу купить их все! Дорого. Нет... Лучше их в музей или в галерею...

- Тихо! – вдруг прикрикнул на него хозяин. – Молчи... Он приложил палец к губам и, бесцеремонно ухватив Савву за рукав, поволок вон из комнаты.

И снова они сидели друг против друга на ящиках из-под тары. Скромно, как на исповеди, Терентий рассказывал:

– Ты не смотри, какой я сейчас. Когда-то я был инженером, ведущим причем. Прилично зарабатывал. Жена умерла, когда дочка еще маленькой была. Свет в нашем доме погас. Но я держался, ради нее, ради Светочки. Потом, когда у нее открыли талант к живописи, веселей стало. Я тогда стал подрабатывать еще и на дому, чтоб дочка ни в чем не нуждалась. Я работал, а она картинами своими занималась. Покупатели у нее были, даже из-за границы, выставки разные...

Голос рассказчика вдруг осекся, и он примолк. Предчувствуя трагическую развязку, Савва сжал кулаки.

– Как-то раз подходит она ко мне и говорит: «Папка, пообещай мне, что не будешь расстраиваться». Ну, я и пообещал. А она мне: «Папка, я скоро умру... но ты должен думать, как будто я уехала... далеко-далеко...»

Савве вдруг подумалось, что хорошо бы написать согбенную фигуру сидящего напротив: как выразительно смотрелись бы худые руки со вздувшимися венами, поседевшая пышная шевелюра, обтрепанные рукава манжет давно нестиранной рубахи...

– Когда она в первый раз пришла, я месяц пил беспробудно. Она пришла и сказала, чтоб не пил.

– Кто пришел?

– Светочка моя.

– Она же умерла... – не поверил Савва.

– То-то и оно...

Терентий потер переносицу и глубоко вздохнул, видимо, он решился быть откровенным до конца:

– Я тоже не верил в потусторонние штучки. Но когда услышал ее голос, сразу захотелось увидеть ее.

– Ну, и увидел? – с некоторым сомнением спросил Савва.

– Увидел. И теперь вижу...

– А почему пить не бросил?

– Воли не хватает. Так Света говорит.

– Ладно, пора мне, – вдруг засобирался Савва. – Если что нужно будет, звони. Вот телефон.

---

Когда через месяц-другой после выставки картины возвращались на свои места в мастерскую, Савва успокаивался. Время от времени разглядывая их, он радовался подробностям милых ему образов и, получая удовольствие, утверждался в своих художественных принципах. Он был влюбчив, и основным предметом его влюбленности был мир его творчества. Он жил в нем почти постоянно. И когда мирские дела отрывали шесть его чувств от холста, он чувствовал себя неуютно, как рак-отшельник, внезапно лишившийся раковины. Вот и сегодня, заслышав телефонный звонок, Савва весь переменился в лице и скрепя сердце снял трубку.

Разговор занял не более минуты, но после него Савва окончательно потерял покой. Около часа он бродил по квартире, не находя себе занятия, а когда дверной звонок залился птичьей трелью, бросился открывать, намереваясь как можно скорее избавиться от докучливых хлопот.

– Это тебе, – говорил Терентий, вручая Савве средних размеров картину, обернутую газетами. – Дочка велела отдать.

Савва машинально принял дар, но Терентий не уходил. Он переминался с ноги на ногу, ожидая каких-то ответных действий от человека, которому только что отдал часть своего сокровища. Тогда Савва сбегал в комнату и, опустошив тощее портмоне, вернулся к визитеру:

– Вот, возьми. Это все, что есть.

Терентий поморщился, но деньги принял. Повернувшись, чтобы уйти, он вдруг вспомнил:

– Дочка сказала, чтобы ты картину при себе держал. Будет тебе польза.

---

Картина покойной художницы пришлась Савве по душе. Он повесил ее в спальне и часто смотрел на нее, прежде чем уснуть. Он видел цветистый луг, а над ним – чистое голубое небо, в котором облако странной спиральной формы втягивало луговые цветы, словно в воронку. Возможно, все было наоборот – облако «выплевывало» цветы, но Савве казалось это предположение абсурдным.

Савва не был мистиком или суеверным, однако в один прекрасный день он решил, что картина портит ему существование. И правда, с чего бы это вдруг ему перестали нравиться его работы? Почему Роксолана стала холодна с ним и вежливо отказывала в участии в выставках? Поговаривали об интригах, но слухи не убеждали Савву. Одно было хорошо: у Саввы появились деньги. По окончании романа с плодами собственного творчества он при каждом удобном случае без сожаления расставался со своими картинами, продавая их за любую предлагаемую покупателями цену. Охладев к реалиям воображаемого мира, Савва был как никогда одинок и испуган, его страшила мысль о том, что придется начинать сначала. Как в юности, он стоял на распутье и так же, как тогда, не знал, какую из дорог выбрать. Однако сейчас жизненный опыт отравлял его убежденностью в том, что выбора, скорее всего, нет. Савва не представлял, как сможет переменить художественный стиль или обнаружить в своем монотонном бытии принципиально новую сюжетную основу.

Опасаясь соблазниться алкоголем, Савва решил изменить образ жизни и приобрел автомобиль. И хотя ему нравилось управлять машиной, водитель из него был никудышный. Однажды Савва задавил кошку. Это событие, описанное коротким предложением с жирной точкой в конце, чуть не поставило такую же точку в его жизни. В предынфарктном состоянии Савва попал в больницу, а когда вышел из нее, автомобиль продал и стал регулярно посещать церковь, отмаливая грех.

Однажды он проснулся в странном беспокойстве. Опасаясь сильного сердечного приступа, пододвинул поближе к себе телефонный аппарат. А затем, обнаружив острую потребность писать, бросился на поиски бумаги. На обороте старого рисунка угольным карандашом его рука вывела несколько едва понятных ему предложений... Уже утром, отоспавшись, он случайно наткнулся на оставленный в мастерской лист ватмана и с удивлением прочитал:

«Течение творчества как течение реки: подводные камни не позволяют ему продвигаться. Они есть шаблоны мышления, препятствующие выходу за пределы личности. Только покинув тесные рамки личного, можно творить гениально».

Послание было подписано именем Света, однако последняя буква была заглавной, что заставило Савву сомневаться в авторстве послания. С несвойственной ему горячностью Савва перечитал все, что нашел в Интернете об автоматическом письме. И следующий сеанс уже не застал его врасплох. В блокноте, лежавшем у кровати, он уверенным почерком вывел:

«Творить – значит достучаться до небес. Творить – значит войти в небесные врата и почерпать из горнего сообразно своим вибрациям. Творение – акт любви, дающий жизнь плодам его. Возлюбленная творца – его духовная половина, увлекающая его до своих высот».

Как больной, которому прописали пить горечи, совершать ежедневный моцион и прочие нудные, но полезные процедуры, Савва погрузился в чтение и конспектирование эзотерической и духовной литературы, даже не помышляя о том, чтобы взяться за кисть. Теперь он лучше разумел то, что «под диктовку» записывала его рука и, постепенно войдя во вкус всех этих занятий, даже был восхищен красотой высокой Истины. Однако жажда живописания, отодвинутая в самый дальний угол сознания, смущала его душу легким налетом грусти.

«Возлюбленная не устает звать творца. Ему надо лишь отпустить все, что занимает его суетный ум и услышать ее. Он должен довериться ей полностью, и тогда она приведет его в те сферы, о которых мечтает дух его. Тогда роды будут законными, а творение совершенным».

И однажды Савва услышал... Возлюбленная зовет его... Этот беззвучный зов наполнил его сердце ликованием, желанием тотчас же всеми чувствами отдаться переживанию единения с любимой – медлить было нестерпимо. Савва схватил кисть и торопливыми движениями набросал очертания будущей картины, определил зоны света и тени, наметил основные цвета. Через короткое время он «очнулся» и пораженный отошел от мольберта. На полотне ясно проступала фигура девушки в белом прозрачном одеянии с ангельскими крыльями за спиной. Она стояла, страстно прижавшись к обнаженному юноше, под лопатками которого угадывались зачатки крыльев...

Теперь Савва не торопился закончить картину. Он выверял каждую деталь, каждый мазок, безжалостно вымарывая все, что вносило малейший диссонанс. Теперь он был уверен, что непременно доведет эту великолепную работу до совершенства. А когда будет выставлять, назовет ее: «Возлюбленная. Ожидание...».

В ПРОСТРАНСТВЕ СВЕТА

МОИМ ДРУЗЬЯМ

Испытывая душевный кризис, я хватался за мало-малейшую возможность подняться со дна своей депрессии к высотам утраченного равновесия. Пожалуй, в любое другое время я бы не обратил внимания на чуднЫе россказни деда Лады, но теперь готов был ухватиться за любую спасительную соломинку.

– Как сейчас помню, – шамкал дед своим малозубым ртом, – когда был мальцом, сказывала однажды бабка моя, что аккурат через 80 лет в ночь апосля затмения луны... – дед отхлебнул из кружки большой глоток чаю и, одобрительно крякнув, продолжил экскурс в далекое прошлое. – Так вот, об энтой ночи бабка-провидица сказала: "Пойдешь на Чудь-гору и там, на ей, силу свою найдешь".

Положив свою большую, натруженную за долгую жизнь руку на мое колено, дед Лада пристально посмотрел на меня:

– Доверяю я тебе. – Хочу взять тебя в провожатые, боюсь, сам не дойду.

– А когда идти-то?

– Сам посуди: назавтра затмение объявили, значит, к вечеру и приходи. Пока туда-сюда, глядишь, и луна покажется. Да не забудь амуницию подходящую собрать: фонарь какой-нибудь, горячее...

Слабо верилось в то, что старик одолеет трехкилометровый подъем. Одетый в тяжелый овчинный тулуп, он с трудом передвигался по неторному пути, заваленному снегом. Ровно через полчаса после начала движения в гору дед Лада, задыхаясь, прохрипел:

– Иди, сынок, дальше один. Вишь, чтобы взять силу, сила нужна.

Проводив старика до дому, я засомневался: возвращаться мне на гору или же отложить свой поход за бессмертием до лучших времен. Однако, припомнив, с каким неодобрением провожала нас моя жена, решил, что скорое возвращение объекта ее осудительных настроений только подольет масла в огонь.

Одолевая горный склон, я постоянно ощущал чье-то присутствие. Но кроме соглядатая-луны, тревожившей своим светом мои и без того напряженные нервы, кругом никого не было. В попытке хоть как-то облегчить свое тревожное состояние, я всяко-разно обругивал себя. И таким образом мне и адресату моего монолога, в конце концов, удалось одолеть трудный подъем. Ступив на указанную дедом Ладой территорию, я принялся исхаживать ее, то и дело простирая руки к небу: "Господи, дай мне силу!" Эти просьбы оставались без ответа ("чтобы взять силу, сила нужна"), и я без энтузиазма шагал дальше.

Рюкзак мой легчал, лишившись более половины запасенного провианта, в то время как решимость возвратиться в поселок становилась все весомей. Готовый попрощаться с Чудью, я воткнул свою палку в снег и воздел очи к ее островерхим макушкам. Увиденное сбило меня с ног и швырнуло на снежное одеяло. Было от чего упасть! На отвесных стенах, в выбеленном снегом покрове, неведомый скульптор высек дивные, полные значения лики. Недвижные в своих чертах, они необычайно выразительно передавали живую игру эмоций. Здесь были страх и любовь, страдание и умиротворение... Вообразив, что молиться в этом театре эмоций негоже, я решил подойти к его актерам поближе: авось они наведут меня на место силы.

Случилось так, что я залюбовался прекрасным женским лицом, полным любви и покоя, и, невольно подняв руку, осторожно провел по нему сверху вниз. Тут же, словно маска совлеченная, барельеф осыпался, обнажив в гранитной стене зияющее отверстие. Мои колебания были недолгими: если анонс спектакля обещает любовь, то внутри горы непременно отыщется место, где она дает свое представление. При слабой поддержке карманного фонаря, я не раз спотыкался в тесном проходе и даже однажды упал, прежде чем достиг желанной цели. Но она того стоила. Да что там! Зрелище, представшее пред моим изумленным взором, превосходило всякие ожидания.

Все видимое пространство было засажено по-весеннему цветущими деревьями. Яблоневые, вишневые, грушевые... – они обращали свои белокипенные кроны к небесной дали. А там, в необъятном голубом просторе, словно блики света, мелькали быстрокрылые птицы, подхватывая на лету тончайшие лепестки, которые, вместо того, чтобы, кружась, ложиться на изумрудную зелень травы, вспархивали, притянутые светом солнца. А какие здесь были необычайные бабочки! Ромашки и ароматные гвоздики, колокольчики и душистые лилии служили прекрасными подмостками для их танца. Когда большая среброкрылая жемчужница опустилась на бледно-сиреневую ромашку, я не удержался и, сведя большой и указательный пальцы близко друг к другу, стал медленно приближать руку к бабочке. Но не успел я прикоснуться к тонкой пудре прихорошенных крыльев, как позади себя вдруг услышал полный сердечности голос.

– Маленький! – звал он. – Иди ко мне!

Не было сомнения, голос принадлежал моей матери. Мгновенно позабыв о бабочке, я обернулся. Молодое, почти юное лицо женщины излучало такую нежность, такую всепоглощающую любовь, что единственным мыслимым порывом было заключить ее в объятия. И хотя я хорошо осознавал, что моя покойная матушка обликом и голосом вовсе не походила на фею весеннего сада, я ни на минуту не усомнился, что передо мной самое родное, самое любимое существо.

– Родной мой, – сказала мать, слегка отстраняя меня от себя, – я хочу сделать тебе подарок.

Подобно дирижеру, она выполнила левой, "сердечной" рукой плавный взмах и... все, что было вокруг, вдруг исчезло, оставив вместо себя пространство, полное слепящего света. Глаза мои рефлекторно зажмурились, но уже вскоре по просьбе матери вынуждены были открыться.

– Вот, возьми, мой хороший, – вложила она в мои ладони большой стеклянный шар, внутри которого цвел весенний сад, голубело небо, мелькали птицы и миниатюрная жемчужница продолжала охотиться за нектаром.

Принимая шар, я вопросительно посмотрел на мать.

– Каждый раз, когда ты согреешь ее своим дыханием, сфера развернет мир любви. Вот так, – и она подула на шар. – А когда сделаешь так, он вновь свернется, – и по мановению ее руки только что материализовавшийся сад опять превратился в прозрачную, полную чудес сферу.

Заглядевшись на чудесный дар, я не сразу заметил, что вокруг все переменилось: пространство белого света исчезло, и атмосфера холодной ночи вновь вернула мне мое сиротство. Непрошенные слезы навернулись на глаза, но тут же высохли в дыхании морозного ветра. По-прежнему светила луна, и в ее свете циферблат часов обнаружил удивительную вещь: мое путешествие в пещеру заняло не более минуты. Что ж, это было мне на руку. Если так пойдет дальше, то в эту ночь мне удастся совершить еще немало открытий и, может даже, получить искомую силу.

Следующим объектом моего деятельного внимания стал образ мудреца. Я с сожалением разрушал великолепную снежную лепнину, извиняя себя тем, что попасть в пространство мудрости иначе нельзя. Очутившись в подземной обители, я пришел в не меньшее восхищение, нежели в прежний раз. Там в далеком далеке виднелись величественные горы, фасад которых радовал небогатой, но весьма изыскано уснащавшей камни растительностью. В подробностях мне было дано увидеть маленькие искривленные сосны и невысокие березки, ютящиеся на каменных выступах, разноцветные мхи и цепкие плети вечнозеленых плющей, и поверх этой колоритной композиции – прозрачные завесы небольших водопадов, чьи сладкозвучные речи побуждали без промедления выступить в путь по единственной имеющейся здесь дороге. Делая по ней первые шаги, я недоумевал, отчего могу видеть мельчайшие детали того, что находится от меня за многие километры. Еще одной причиной моего недоумения было полное отсутствие видимости по обе стороны пути. Густой туман своей молочно-белой пеленой надежно скрывал другие подробности этого дивного мира.

– Похоже, другого пути нет, – подумал я и уже без колебаний продолжил путь по каменистому тракту в сторону гор.

Вначале меня ничто не тяготило. Дорога, хотя и была усеяна мелкими камнями, позволяла идти без особого напряжения и при этом любоваться горным пейзажем, который, неуловимо меняясь, с каждым днем становился все краше. Пройдя значительное расстояние, я не приметил никаких подвижек: цель оставалась такой же недосягаемой, как и в начале пути.

– Если это путь мудрости, он не имеет конца. Какими бы привлекательными ни были его цели, идти к ним можно вечно.

Эта догадка, наверняка, огорчила бы меня, если бы не внезапные перемены, произошедшие на фоне далеких гор. Там, в конце пути, я вдруг увидел мужскую фигуру, которая, показавшись в отдалении, мгновение спустя уже предстояла предо мной, наполняя все мое существо трепетом восторга и величайшей почтительности. Как и подобало мудрецу, его облик сочетал силы любви и глубокой сознательности. В его статной фигуре, задрапированной свободно ниспадающей бело-голубой материей, читалось большое внутреннее достоинство и мощь водителя.

– Сын мой, – обратился ко мне мудрец, – я хочу подарить тебе путь – дорогу, по которой ты можешь прийти к себе внутреннему. А через себя и ко мне. Моя любовь к тебе беспредельна, так же как и мое ожидание твоего прозрения и преображения.

– Отец, – начал было я благодарственную речь, но, задохнувшись от прилива блаженства, сумел только выдавить из себя, – отец, я люблю тебя...

Восторженно-радостный, я заворожено следил, как мой кумир взмахом руки превратил пространство мудрости в шар и, продемонстрировав его способность разворачиваться и вновь сжиматься, бережно передал его мне.

Встреча с морозной ночью быстро охладила мои эмоции. Пряча шар отца за пазуху, рядом с тем, что вручила мне мать, я утешил себя:

– Ничего-ничего, прошла всего какая-то минута, я еще многое успею познать и пережить.

Однако прежде мне довелось изрядно побороться с затягивающим в свои цепкие тенета белым покровом горы. Больше часа обходил я подножие скал вершинного гребня в надежде отыскать подходящую личину – символ мира, в котором я мог бы получить столь же чудесные переживания, как и в двух предыдущих. Но, увы, глаза, глядевшие на меня с ледяных барельефов, не горели огнем любви или мудрости. Они были печальными или задумчивыми, полными скорби или бесконечной усталости. Следовало поторопиться с выбором. Ночь неумолимо шла к завершению и тем ежемгновенно отнимала уникальную возможность непосредственного познавания – сокровища, зачастую недоступного простым смертным.

Наконец я принял решение. Избрав наиболее сложное отображение человеческих проблемных состояний, я убрал снежную маску и храбро двинулся по мрачному, узкому коридору, завершив свой недолгий поход в довольно невеселой местности. На каменистом грунте обширной, выцветшей под лучами палящего солнца пустыни я увидел группы людей, которые лежали и сидели, стояли и бродили взад-вперед. Состояние крайней озабоченности не позволяло им заметить меня, распознать путь близкого освобождения. Мне захотелось утешить горюющих, заставить радоваться хмурых, я жаждал услышать детский смех и ласку в женских голосах. И тогда я достал из своего тайника шар любви и подул на него. Едва мое дыхание коснулось волшебной сферы, как тут же обитатели этого печального мира оказались в благоухающем саду, под живительной сенью раскидистых крон. Освежающее дыхание легкого ветра, изумительный вкус родниковой воды помогли оздоровить настроения угнетенного человечества. Тем не менее, среди радующихся детей рода человеческого я обнаружил глубоко задумавшихся – тех, в ком ласка материнской любви не уменьшила жажды познания. И тогда поверх мира любви я поспешил развернуть мир мудрости. Мои опасения не оправдались: три мира не имели пересечения. Да-да, я не оговорился. Помимо двух пространств, развернутых мной, здесь, в этой дивной реальности, сохранилось и третье – безграничная пустыня, все еще удерживающая в своих немилосердных объятиях страждущих.

– Чуден мир твой, Господи, – подумал я, наблюдая, как люди из пустыни и редкие одиночки из райского сада перешли на путь, ведущий к мудрости и любви. – Нужно ли мне сказать что-то в пользу движения по пути познания или его огненный магнетизм сам укажет им верное направление?

Покуда я раздумывал, в воздухе, прямо над головами пришедших в мир мудрости зажглись-заискрились бело-голубые огоньки. Стоило протянуть руку, и тотчас же, подобно доверчивой птичке, огонек опускался на ладонь. Как его следовало использовать, никто не знал. Одни прикладывали его к больному месту, другие – к голове, третьи – к сердцу. Как бы там ни было, все они получали изрядный заряд воодушевления. Я тоже почувствовал, что внутри меня разгорается волнующий огонь, уходит усталость, и за спиной будто растут крылья. Жажда беспредельного познания овладела мной. На диво, сейчас меня не удручали необходимость повторения уже пройденного пути и перспектива отсутствия скорых результатов. Решимость – мою и моих сопутников – поддерживала выданная авансом энергия высшей мудрости.

Сменялись восходы и закаты, и я, не без душевной боли, замечал, как редеет наш, поначалу единодушный, отряд. Разногласия, рождаемые сомнениями, необходимость для продолжения движения вожжения огней духа, побуждали путников тайно или явно уходить в сторону. Исчезнувшие в густом тумане вскоре появлялись в вылинявших декорациях безрадостной пустыни.

– Отступивший с пути мудрости погружается в неведение, продолжая рассеивать свои энергии в среде привычных человеческих заблуждений, – этот невеселый вывод я сделал, когда обнаружил, что лишь трое моих бывших спутников сумели возвратиться в сад любви, который, подобно миру мудрости, уже удалился на значительное расстояние от юдоли человеческих страданий.

– Непросто будет теперь возжаждавшим прекрасных откровений добраться до лучших миров.

– Это точно, – подтвердил Лар, сидевший у меня на закорках.

У юноши одна нога была короче другой, в пути он быстро уставал, и потому время от времени приходилось нести его на плечах. Другую мою попутчицу – очаровательную Елну – я нередко поддерживал морально. Услышав о людях из нижнего мира, она неизменно огорчалась, жалея убогих. Она считала себя ни в чем не превосходящей этих бедняг и даже стеснялась того, что в отличие от них, перед ней простираются прекрасное будущее и определенный путь, тогда как они обречены на тяжкие страдания.

– Елночка, ты – настоящее сокровище, – не уставал повторять я, когда моя молодая спутница в очередной раз гасла при мысли о бывших товарищах. – Песни, которые ты поешь, наполняют все миры красотой и радостью, и, если их зов не побуждает несчастных подняться выше, это их выбор.

О праве выбирать мы нередко собеседовали с Ларом. Случалось, он заводил разговор о том, что перейти снизу вверх – из худшей в лучшую жизнь – можно и не совсем по своей воле.

– Давай, Арик, кричать им, что здесь им будет гораздо лучше. Люди легко поддаются на уговоры и быстренько скакнут сюда.

– Взгляни на мои седины, дружище. Каждый волосок впитал знание о том, что насилие не способно привести к красоте. Только знание и растущее чувство любви прокладывают дорогу к совершенному.

С той же настойчивостью, с которой Лар, хромая, одолевал немалые расстояния, он изыскивал возможности осчастливить страждущих:

– Если насилие не годится, тогда нам нужно спуститься вниз и учить их. Обучение – та же пропаганда, только под видом свободно преподносимых знаний.

Бормоча себе под нос строки будущей песни, Елна на минуту отвлеклась, чтобы заметить:

– Кто же из нас достоин учить, если мы и сами далеки от совершенства? Когда несовершенный учит, получается пропаганда. По-настоящему обучить может только совершенный.

Эти слова нашей "птахи" звонкоголосой живо напомнили мне о неприятных моментах: когда уверенность в том, что безошибочно следуешь к совершенному, вдруг сменяется мыслями о собственном ничтожестве и иллюзорности далеких целей. Где ты, страна мудрости отца? Когда я достигну твоих вершин и склонюсь в восхищении перед твоим великим владыкой?

Всякий раз, попадая в ямы уныния, я рисковал провалиться все глубже и глубже, но двое моих друзей не позволяли мне насладиться свободным падением.

– Слушай Арик, бросай ныть, – задирал меня Лар. Глядя на меня снизу вверх, он как бы напоминал мне, что не он меня, а я его, физически убогого, должен подбадривать. Мне становилось стыдно, но и с этой позиции Лар умел снять меня с меткостью заправского снайпера:

– Мы идем? Идем. Мы стараемся очистить мышление? Стараемся. Мы наполняем сердца только достойными чувствами? Да! Так чего же ныть? Кто-то, и вправду, раньше нас добрался до гор, но тут уже как кто сумел...

– Слабое утешение, – думал я, но все же старался приободриться.

Любое уныние, допущенное нами, провоцировало коварный туман, царивший по бокам дороги. Не сдерживаемый ясностью мысли и эмоций, он расползался как угодно далеко, скрывая от нас и дорогу, и вдохновляющий пейзаж, и даже друг друга. Последнее, как мы считали, было вообще недопустимо. Кто же, как не друг, поддержит на нелегком пути?

– пела наша любимая Елночка, и туман понемногу отступал.

Удивительное дело, когда было особенно плохо, она умела самоотверженно поднять упавшее знамя нашего похода и показать путь. Именно ей, в обход наших умствований, удавалось обеспечить наилучшие условия движения, особенным образом подчеркивая красоту привлекающей нас цели.

Однажды на рассвете наша "птаха" воскликнула полным восторга голосом: "Послушайте, послушайте! Слушайте все мою песню!"

Мое сердце, застигнутое огненной волной, забилось так часто, как никогда в жизни. Однако мучительный жар в теле с лихвой окупался высшей степенью восторга, рождавшегося каждой клеточкой тела. Наверное, и Лар испытывал нечто подобное: его рот приоткрылся, а взор широко распахнутых глаз был полон блаженства. Сама птаха... О! Взглянув в сторону Елны, я живо замахал руками, призывая друзей увидеть то, что видел сам.

Все вокруг поразительным образом изменилось. Сейчас мы пребывали в стране наших устремлений – у подножия гор, чьи заснеженные вершины празднично сияли в лучах утреннего солнца. Сейчас на пиках-близнецах наши глаза могли разглядеть... о чудо! две величественные фигуры – матери и отца. Любимые, они были так прекрасны!

Растущий восторг оторвал нас от земли и понес вверх, к ногам владык. Приблизившись, мы услышали указ: "Владейте!" Его стрела пронзила сердца, зажгла в них серебряное пламя всеобъемлемости. Казалось, теперь они вместили все миры – со всеми радостями и горестями – и могли отзываться любовью на каждый зов. Только любовью...

Уже светало, когда я подошел к окраине поселка. Свет, озарявший меня изнутри, преображал окружающее в образы восхитительной новизны. Я не уставал миловаться нарождающейся лазурью неба со щедрой подмалевкой розовым – знамением еще скрытого горизонтом солнца. Прелесть свежего снежного покрова наводила меня на мысль об изначальной чистоте всякого божьего творения. Чистота – неотъемлемое свойство огня духа, превосходящего красотой все видимые формы. И, прозревая его во всем, я был пленен очарованием открывающегося мне мира.

Я шел по улицам поселка и не узнавал их. Стало ли тому причиной ликование моего сердца или... ? Вот и дома моего на его прежнем месте не было, вместо него...

– Арик, иди к нам! – позвали меня с другого конца улицы. Я не припомнил, чтобы там жили мои друзья, но лучшего выхода, чем пойти на зов и разрешить недоумение, у меня не было.

– Арик, душа моя, как же я тебе рада!

– А я как рад!

Елна? Лар? Не может быть! Но, присмотревшись, под покровами зимней одежды, я признал своих дорогих друзей.

– Арик, мы только что сюда попали! Даже не знаем как. А ты?

Я уже не был тем прежним Ариком, который жил по законам логики. Теперь я принадлежал миру любви, который всегда дарил только лучшие возможности.

– Пойдемте, – позвал я друзей и повел туда, где жил прежде.

Дверь нам открыл еще не старый седовласый мужчина. Его не удивило наше раннее появление. Напротив, он был нам рад:

– Добро пожаловать в Чудьгород. Меня зовут Верий.

В необжитом еще доме, сесть было некуда. И так, стоя посреди светлой горницы, мы услышали множество поразительных вещей, которые поведал нам Верий – глава чудской общины:

– Чудьгород – поселение для новых людей. Такие поселки постепенно появятся на всей территории нашей страны. Но пока жителями первого города-общины могут стать лишь идущие по пути Света.

– А где мы будем жить? – спешно поинтересовался практичный Лар.

– Где выберете. Пустых домов много.

Мы не верили своим ушам, это была настоящая сказка.

– Ребята, это так круто! – не переставал восторгаться Лар, пока мы ходили в поисках наиболее удобного для нас жилья. – Будем жить вместе! Вокруг – только самые нормальные люди!

– Думаю, и работа у нас будет интересная, – заметил я.

– Дорогие мои – тихо и настойчиво обратилась к нам Елна, – главное, что у нас теперь будет духовный учитель. Это так прекрасно...

Чуткое сердце нашей "птахи" верно почуяло душевную красоту и силу встреченного нами человека. В ее глазах стояли слезы, но взор, полный светлой надежды, стремился в небесную даль, прозревая прекрасное будущее: