СКАЗКИ ДЛЯ БЫВШИХ ДЕТЕЙ (рассказы)

Они выросли и уже не играют с игрушками. Они по-прежнему пытливы и на пути к Истине согласны подвергаться опасностям. Знать цель, видеть препятствия и растить волю к победе - их стиль жизни, какой бы фантастической она ни казалась. Они - это те, кто преодолев порог детства, все еще готовы на подвиги.

НА ВСЕХ ПУТЯХ КО МНЕ ВСТРЕЧУ ТЕБЯ

Тело было сухим, стесненным внутренним, трудно переносимым дискомфортом. В нем ощущался избыток жара, и в этой связи чувствовалось утомление, как если бы человек, немало потрудившийся, готовился отдохнуть. Но отдых будто бы непрестанно откладывался ради какого-то следующего дела, которым занимались голова и руки. Эти женские, хоть и усталые, но сноровистые руки все хлопотали по хозяйству, своей умностью освобождая их обладательницу от полного вовлечения в быт, позволяя душе опекаться своими делами, что она и делала с превеликой охотой.

– Господи, Иисусе Христе, помилуй мя! – еще не вполне проснувшись, перекрестился отец Василий. – Приснится же такое...

Спасаясь сосредоточением на Лике Господнем, он творил свою утреннюю молитву. Но рука, которая то и дело тянулась то оправить одежду, то разгладить бороду, выдавала в нем мысль подспудную, беспокойную – мысль о необходимости избавления от раздвоенности сознания, здравого отделения сна от яви. Даже и теперь, по окончании службы и благословения тех немногих, кто стремился очистить и напитать душу с самого утра, он не мог избавиться от ощущения, что женщина, привидевшаяся ему во сне, и есть он сам. К смущению осознания в себе двойственности тела прибавлялось еще большее – от двоемыслия, и сверх того – от двоечувствия. К благости, к радости о любви Христовой, которая, как солнце, светит каждой твари, пристраивалось теперь ощущение предстояния перед Силой – такой требовательной и неумолимой, что отвратиться от делания добра в ее присутствии было равно падению в бездонную пропасть.

– Посоветоваться бы с кем, – думал отец Василий, но при мысли об исповеди своему духовному отцу – преподобному Макарию – огорчился: ясности не прибавится, а от ощущения своей греховности, которое только застит путь к светлой молитве, придется избавляться долго.

От напряженного раздумья отца Василия отвлекло падение сухой веточки, которую чья-то неосмотрительность заставила упокоиться в мягкой подстилке леса. Он посмотрел вверх и застал мелькание рыжего хвоста белки-быструшки и метром выше усердное движение головки с красной отметиной, принадлежащей дятлу-дровосеку.

– Вот и подсказка, – озарило отца Василия. – Мысли во мне не должно метаться, как белке по ветвям, задевая всякую, да не каждую с толком. Нужно, как этот дятел, сосредоточиться на одной, на мысли ко Христу идущей и к нему ведущей. Кто же, как не Он, будет лучшим подсказчиком?

Повеселев от этой догадки, Василий бодро зашагал по тропинке к дому, но еще на подходе был остановлен соседом своим, дедом Степаном.

– Вот ты мне скажи, – покряхтывая, говорил тот, – отчего в старости человек немощным делается – и тот, кто грешил, и тот, кто старался худого не делать?

Отец Василий, хотя и недавно принявший под свое водительство данный сельский приход, уже знал, что дед Степан – человек не верующий, однако и не скептик. Уважая стремление старика найти свою правду, Василий, тем не менее, всякий раз пытался подвигнуть его к вере:

– Всякой твари Бог дал разумение. Всякая тварь опекаема Им, но не всякая тварь опекается Им, токмо человек.

Но старик отмахивался от проповедей, как от назойливой мухи:

– Ты мне по-простому скажи, что делать, без агитаций. Человек ты молодой еще, но знаю, что суждение имеешь здравое.

– Простота – вот тебе и подсказка, – осенило Василия. – Просто приходят все обстоятельства жизни, и так же просто принять их нужно, без напрасных волнений.

Дед Степан был не согласен с таким объяснением. Он еще допускал себя частью природы, но его вовсе не устраивало уподобление человека дереву с желтеющими листьям, а потом и вовсе без них, отходящему ко сну. Этот бессрочный сон и ничем не подкрепленное обещание грядущего воскресения в теле казались ему обманом.

– Ты, Василий, не огорчайся, – как обычно, подводил черту под разговором дед, – твой Христос, может, и говорил народу правду, да тот, кто за ним записывал, что-то переврал.

Отец Василий привычно благословил старика и отправился к себе домой, в маленькую опрятную избенку, лишенную отепляющего присутствия женской энергии. Мысль о последней тут же воскресила давешний сон, натуральность коего уже приутихла под грузом дневных впечатлений. Василий тут же дал себе слово, что не станет впредь волноваться об этом не совсем нормальном сне. Однако ближе к Троицыну дню ему снова приснилась близкая ему женская душа. Отмечая свои промахи в жизни, больше всего на свете женщина опасалась потерять связь с духовным Учителем.

– Владыка, свет твоей любви осеняет Землю, ты – сострадательный и мощный, ты – указующий путь к дальним мирам... Позволь всегда следовать за Тобой! И в следующей жизни, как бы незначительна она ни была, подай мне руку Твою. Пусть как угодно будет труден путь в теле и вне его, пускай в ряду следующих за тобой займу место последнее... только не оставляй, только являй учение твое на всех путях моих.

Напрасно отец Василий напрягал крохи бодрствующего сознания в тщете узнать Владыку, к которому обращалась молящаяся: облик восточного мудреца был ему незнаком. Лишь одно вывел он, когда проснулся поутру: женщина верует в перевоплощение, а значит она никак не христианка и, что хуже всего, он сам, сочувствующий этой душе в ее веровании, тоже не может вполне считаться христианином.

Колокола в душе Василия забили набат, так и тянуло пуститься в бегство. Только куда? Куда бежать человеку, который однажды обнаружил, что имеет не одно, а два сердца, и одно из них магнитно тянется к одной святыне, а другое влечет в ином направлении. В этом случае наиболее удобным было забыть об одном из них, что отец Василий с превеликим тщанием и сделал.

Осенью, после первых заморозков, Василию показалось подозрительным длительное отсутствие на его пути деда Степана. Не обнаружилось оного и в заваленном невесть каким хламом дворе, зато в недавно отмытых окнах маячила незнакомая женская фигура.

– Не заботливый ты, даром что священник, – отчитывал отца Василия дед Степан. – Я бы тут так и помер, ежели бы Дашка, племяшка моя, не нашлась...

Не оспаривая, во многом справедливых, упреков соседа, Василий не спеша отхлебывал горячий чай и потихоньку, исподволь, рассматривал «Дашку». По-городскому поджарая, женщина была быстра в движениях, за ее моложавостью проглядывала опытность человека не понаслышке знающего об уходе за больными.

– Под иглой дед не вертись, – отвлекала она внимание старика, – игла не человек, гибкости в ней нету, знает себе одно – ходить взад-вперед.

– Человек... не человек... – с трудом переворачиваясь на спину, бормотал дед. – У людей тоже мысль как заладит по наезженному бегать... Вот, предположим, кто ни зайдет проведать, всяк так и норовит выведать, чего ради ты, Дашка, за мной ухаживаешь: ради наследства, али из-за какого другого интереса.

– Быть тебе, дед, в следующей жизни философом, – пошутила Дарья. – Ни одно явление мимо не пропустишь без рассуждения.

Отца Василия насторожило высказывание о следующей жизни, ему сразу же припомнилась женщина из сна и ее вера во многократное воплощение человека на Земле.

– Ну, а вы кем полагаете быть? – неожиданно для себя спросил он Дарью.

– Я-то? – женщина зорко всмотрелась в лицо гостя, словно раздумывая, можно ли доверить ему сокровенное. – А-а, никем, – выдохнула она наконец. – Не может нынешняя личность предопределить путь духа.

В разговоре повисла пауза, каждый опасался ненароком спугнуть только что залетевшую сюда птаху доверия. Затянувшееся молчание прервал дед Степан:

– Вот что, молодежь. Хотите беседовать, ступайте в другую комнату, а мне чуток отдохнуть надо.

Священник вопросительно поглядел на женщину, и та, чуть помедлив, пригласила его пройти в соседнее помещение. Среди бесхитростной обстановки ему сразу бросился в глаза одиноко стоящий на столе портрет человека в тюрбане. Заприметив, куда нацелен взгляд гостя, Дарья взялась за фото, намереваясь повернуть его к стене. Но отец Василий остановил ее:

– Погодите, мне хочется Вас кое о чем расспросить.

Не зная, как иначе разрушить стену недоверия, которой заметно отгородилась хозяйка, он решил поговорить с ней начистоту, как нередко разговаривают со случайными попутчиками. В свой рассказ Василий включил оба странных сна, утаив впрочем, что ощущал их героиню как самого себя. Повернутый к женщине в профиль – так легче давалась исповедь, – он не мог видеть, как с каждым его словом менялось выражение ее лица. Только высказавшись вполне, Василий решился воочию убедиться в произведенном эффекте: побледневшая, женщина смотрела на него пристальным, немного испуганным взглядом.

– Водички испейте, голубушка, – заторопился отец Василий, наполнив стакан водой из графина.

Не сводя задумчивого взгляда с собеседника, Дарья отпила глоток, затем другой..., в ее тихом голосе сквозило недоумение:

– Никогда бы не подумала, что мне мог присниться ныне живущий человек... – Поежившись, она сняла со спинки стула платок и накинула его на плечи. – Признаюсь и я, мне тоже дважды снился батюшка... ну да, православный священник... в церкви службу вел, ко Христу обращался... Только я думала, что это было со мной, в моем прошлом воплощении.

– Значит, Вы тоже имели тождество с персоной во сне? – выдал себя Василий.

Женщина склонила голову на бок, давая понять, что не находит объяснения случившемуся. Ее, вначале слабая, но потом все более откровенная улыбка предварила признание:

– Ну вот мы и свиделись...

Полушутливый тон не мог отвлечь отца Василия от всегдашнего стремления докопаться до смысла: «В чем потребность снов сиих?» Будто угадав этот немой вопрос, Дарья вытащила из-под кровати большую дорожную сумку и достала оттуда несколько книг.

– Вот, почитайте на сон грядущий, – протянула она гостю самую тонкую из них.

Не без интереса читая диковинную книжку, отец Василий то и дело взглядывал на икону Спасителя: иной раз для того, чтобы адресовать Учителю вопрос, иной, чтобы перекреститься, – уж очень прельстительным казалось ему учение о перевоплощении и особенно откровение о преемственности священных Учений, лежащих в корне религий. Получалось, что новое Учение наследовало христианство и новый Владыка принимал эстафету от самого Христа.

До первых петухов занимался Василий чтением, после чего забылся коротким, глубоким сном. Проснувшись же, обнаружил, что может опоздать к заутрене, и потому почти бегом заспешил по влажной от росы лесной дороге.

– Стой Вася, стой!

Василий обернулся и не поверил своим глазам: за ним, энергично размахивая руками, спешил полуодетый дед Степан. Тревожась, что опоздает, священник махнул на старика рукой и двинулся дальше, однако дед, в чьих глазах читалась непреложность взятой на себя миссии, одним ловким движением заступил ему дорогу.

– Куда торопишься, Вася?

– Сам знаешь, на службу, – зашагал мимо деда Василий.

– Зачем спешить, когда к Христу твоя вера пошатнулась?

– Не пошатнулась... не пошатнулась..., – занервничал священник.

– Ты, почитай, уже с полгода смутился другим Владыкой...

– Не знай я тебя, дед, подумал бы, что ты – воплощение сатаны, так и норовишь в потаенные углы души залезть.

– А ты остановись и послушай правду... чистую правду...

Отец Василий замедлил шаг и глянул на старика, чья фигура теперь маячила поодаль. То ли восходящее солнце, то ли особенная игра света и тени превращала ее в почти бесплотный образ, окруженный ореолом.

– Господи, помилуй... – три раза повторил священник, трижды перекрестив странное видение.

– Вася, запомни, – дрожащим голосом начал старик, – запомни, что я скажу. – Бог – один, он есть любовь, что без конца и без края наполняет все видимое и невидимое. Он как будто безграничный океан пламенный... Христос в нем как живое течение, и тот, другой Владыка, тоже. А мы с тобой, Вася, только частицы в этом океане, сцепленные с другими такими же. И потому в нутре Бога мы неразделимы. А уж Христос твой или какой иной Учитель жизни и вовсе сердцами срослись. И делить им нечего, ибо в едином огне определились они по своему умыслу и окромя его им уже ничего не надобно, разве что помочь нам, неразумным.

Как только нежданная проповедь подошла к концу, Василий тут же бросился нагонять упущенное. Вдогонку ему донеслось:

– Вот тебе моя подсказка... Почитай всех, к кому тянется сердце, иди за теми, кто научит найти свое течение в океане любви, чтобы быть во всех делах заодно с Богом.

Закрутили-завертели отца Василия дела, только к полудню добрался он до магазина, чтобы купить к обеду всяких пустяков. Но тут его перехватила Дарья, широкая черная повязка на голове не красила ее.

– Дед Степан помер, – сухо сообщила она. – Он, пусть даже и не верующий, но человек хороший, правильный был. Прочитайте молитвы и обряд проведите, ладно? Сколько будет стоить, я все заплачу...

– Это после, после... – взволновался отец Василий. – Когда же это случилось?

– На рассвете...

– Как на рассвете?! Я же только недавно...

Дивно течет жизнь, ее течения даже не замечаешь. А когда она в ком-либо останавливается, начинаешь вдруг присматриваться к самому главному в ней. И хорошо, если определяешься с этим главным. А если нет?

Как никогда прежде, отец Василий боялся пропустить что-то важное, какие-то существенные подсказки, которые бы позволили уберечься от ошибок, неизбежных в действиях, отягощенных личными мотивами. А потому после поминок, сразу после того, как последний сытый и не вполне трезвый гость покинул смежный двор, он вернулся туда запросто, по-соседски.

С непривычки, его, одетого в футболку и джинсы, Дарья поначалу не признала. Но, распознав в нем батюшку, даже обрадовалась. Однако же в дом приглашать не стала:

– Пошли к речке, пока изба проветрится. Там сейчас хоть топор вешай...

– Ко мне пойдем, – возразил Василий, – у меня к вам разговор серьезный, а у речки – одна беззаботность.

В чистой, прохладной атмосфере священнического дома, насыщенной запахами высушенных трав и лампадного масла, и вправду, было легко сложиться беседе с глубоким смыслом. Умостившись на грубо сколоченном табурете, Дарья прислушивалась к звукам незнакомого быта, из коих явственно проступало лишь мерное ворчание холодильника да частое постукивание китайских настенных часов.

– Вот, послушайте, – нарушил полусонное течение ее мысли отец Василий. – Сейчас я Вам зачитаю то, что сказал мне ваш дядя вчера в 7.40 утра... получается, уже после смерти... Я встретил его по дороге в церковь... четко слышал все, о чем он говорил... Я видел его явственно... как человека...

– Читайте, читайте же скорее, – перебила его Дарья.

Дрожание голоса, немногие слезы – ее реакция на прочитанное была предсказуема, однако в последующих суждениях не наблюдалось никакой слабости, напротив, они были наполнены твердой верой:

– Правда... Нужно идти за тем Учителем, мысль которого помогает сознательно совершенствоваться, который учит строить свою жизнь не как череду внешних действий в подражании окружающему, но согласно высшему предназначению.

– Значит, Вы считаете, что Христос современному миру этих знаний дать не может? – насторожился отец Василий.

– Что вы! Христос все может: и в любовь беспредельную повести, и знания духа дать... Только, простите за откровенность, религия так ограничила и затемнила его Учение, что только человек с большим сердцем может донести до простых людей его суть.

Выражение глаз иконописных ликов, казалось, было как никогда строгим. Отец Василий мысленно сотворил молитву и покачал головой:

– Нет... не смогу я оставить Христа. Понял, что потянулся к знаниям, что могу почерпнуть что-то из нового завета, данного вашим Владыкой. Но сердце-то ко Христу прикипело, напрочь.

– А и не надо, – примирительно сказала Дарья. – Смотрите, что у меня здесь, – и она извлекла из широкого кошелька миниатюрный самодельный складень, где имелись изображения Христа и Божьей Матери, нового Владыки и его ближайших сподвижников.

– Вот и славно, – похвалил отец Василий. – Объединением держится мир, и самым прочным цементом в нем служит любовь духовная. Что он без нее?

Что было добавить? В окно глядело алым глазом закатное солнце, сбившиеся в стайку воробьи наперебой наверстывали не договоренное за день, откуда-то издали донесся одинокий гудок тепловоза. Дарья поднялась и, задумавшись о чем-то своем, произнесла:

– Завтра ехать... еще прибираться надо...

То ли в шутку, то ли всерьез, провожая гостью, отец Василий сказал:

– А я было вознамерился поухаживать за вами, вдруг бы попадья из вас получилась...

– Куда уж мне, отче, – отмахнулась Дарья. – Я, чай, на добрый десяток лет старше вас и деток вам уже не нарожаю.

– Это ничего, был бы лад в доме...

– А как же вера, обряды? – посерьезнела Дарья. – Я притворяться не умею.

– Не стану я вас уговаривать, сам не знаю, во что душевное расположение вырастет. Только помните, Бог нас уже дважды сердцами крепко соединил. Что-то это да значит...

Догорающий закат как истинный вестник божественной природы слал на землю последнюю улыбку единой любви. Нужно было только признать эту явную, самую очевидную, подсказку...

ЗА ПРАВДУ

Орест Иванович отложил в сторону нож и посмотрел в незанавешенное окно. Там, наискось пересекая чуть подсвеченную уличным фонарем темноту, стремительно неслись колкие, высверкивающие гранями кристаллики снега. «За окном метет, а у нас цветет...», – улыбнулся он решению расписать только что выструганную ложку весенним цветом. Его внутренний взор уже ласкали стилизованные цветы яблони и японской вишни, когда внезапно со стороны прихожей послышался глухой звук – так обычно отзывалась входная дверь, если ей позволяли захлопнуться самостоятельно. Кем бы мог быть столь поздний визитер, Орест Иванович не представлял: со дня смерти жены своей, Марии, он жил одиноко, ключей никому не доверял.

Прихватив на всякий случай нож, Орест Иванович вышел в прихожую. Рука его потянулась было к выключателю, но на полдороге остановилась – незначительная по размерам передняя была пуста. Не сомневаясь в том, что входная дверь, как обычно, заперта на ключ, он все же дернул ручку и... в дом ворвался поток колкого ледяного воздуха. Однако не промашка, которая вышла с дверью, заставила Ореста Ивановича застыть соляным столбом на пороге – вместе со стужей, рьяно ринувшейся в тепло, лицо его задели сверкающие белизной шелковистые перья. Он готов был поклясться, что мимолетно видел два огромных крыла и статную, одетую в длинное платье, фигуру, но уже в следующее мгновение усомнился и, разочарованно вздохнув, решительно захлопнул дверь.

«Хорошо бы чайку с лимоном», – подумал Орест Иванович и, не мешкая, двинулся в кухню. Не сделав и пары шагов, он неожиданно остановился, озадаченный доселе не замеченным им фактом. На низком табурете, который использовался для разных хозяйственных нужд, лежал длинный, обернутый тканью сверток...

«Ангел... аист прилетел... да нет, скорее всего, какая-нибудь отчаявшаяся деваха, каких много среди здешнего сверх меры озабоченного жизнью женского населения, приплод свой бросила», – размышлял Орест Иванович, вглядываясь в личико мирно спящего младенца. Судя по оставленной матерью записке, младенца звали Тарасом, и рожден он был... Впрочем, какое дело было Оресту до того, когда народился на свет этот новоявленный сирота? Ведь он – одинокий мужчина почти пятидесяти лет от роду – даже если бы и вознамерился оставить дитя у себя, не представлял, как сможет вырастить его без женского участия.

Спал Орест Иванович чутко. Под боком у него, тихо посапывая, лежало маленькое, беспомощное существо, по хрупкости своей родственное, скорее, ангелу, нежели человеку. К тому же, оно почти все время проводило во сне, а значит душа его витала в сферах небесных, среди существ ангельского чина. От этой мысли даже сердце защемило – так остро захотелось Оресту Ивановичу прозреть в надземное, оторвавшись от тягостных сердцу будней. Видать, его душевный порыв вышел таким сильным, что, забывшись под утро, он вдруг стал видеть большие белые дома – с колоннами и без, многообразные здания храмов, а также другие сооружения величественного вида. Нездешность панорамы подчеркивало и сияние, разлитое кругом и усиливающее впечатление праздника. Присмотревшись, Орест Иванович стал замечать людей, с приятным удивлением отмечая их непривычное поведение. То тут, то там, встречаясь, они приветствовали друг друга, полагая руку на сердце, зато, когда расставались, непременно кланялись – неважно, молодой ли старшему или, напротив, человек, уже поживший, – юному. Большое сердечное тепло и уважение наблюдал Орест Иванович, и сердце его ликовало. Да и как ему было не радоваться, когда все пространство Пречистого Града пело звоном праздничных колоколов и хорами многими. На диву, пение это не противоречило одно другому, но лишь поддерживало гармонию, усиливая радость и вдохновение.

Неведомо как оказавшись у одной из церквей, Орест Иванович заприметил много людей у входа. Они чинно стояли, тихо переговариваясь, а потом вдруг, разом образовав проход, стали кланяться кому-то, кто не спеша шел между ними. Засмотревшись на женщину в белом покрове с сияющими сапфировыми глазами, Орест не заметил, как очутился подле нее. Дивная, она приложила ладонь к его груди и беззвучно, но так ясно осознаваемо сообщила: «Даю тебе Правду... Неси её всюду...» Затем, начертав над головой Ореста крест, она наказала: «Береги сына!»

Тарас рос любознательным и смышленым мальчиком. Казалось, его интересовало решительно все, что попадало в его поле зрения. Отец его, Орест, старался по возможности осветить для него многие стороны жизни, однако ответить по существу, правдиво удавалось далеко не всегда. Стоило допустить, пусть ненамеренно, какое-либо искажение, как тут же весьма характерно начинало колоть сердце. «Что же я еще могу удумать», – разводил руками Орест. – В голове иной мысли нету. Но сердце, которое так явно напоминало о себе, словно подсказывало, что именно в нем следует искать ответ. Так, опираясь на данную ему Матерью Правду, Орест объяснял сыну мир.

– Тато, почему тетенька просит у нас хлеба, у нее, что, нет своего?.. Зачем всем миром собирать деньги на операцию ребенку, почему его в больнице не полечат?.. Отчего, тато, ты не стал врачом, тебе ложки делать интересней? Скажи, зачем дядям столько денег и вещей, почему они не поделятся с теми, кому не хватает?

Маленький Тарас был до того жалостливым и впечатлительным, что каждое слово приходилось сердечно испытывать, чтобы не травмировать нежную душу. Потому и пришлось Оресту Ивановичу, чтобы пояснить реалии общественной жизни, нарисовать аллегорическую картину, в которой фигурировали в целом положительный образ народа и его антипод – люди с черными сердцами, среди которых самое черное было у Лучезарного – правителя страны. Не желая разрушать невесть откуда взявшуюся уверенность Тараса в том, что все люди рождаются хорошими и что правитель должен быть среди них лучшим, Орест Иванович заверил сына, что имя Лучезарный как раз и подтверждает: природой правителю было дано чистое, светлое сердце, но, очевидно, из-за жадности и жажды власти, оно со временем почернело.

Однажды Тарас нарисовал дракона с огромными перепончатыми крыльями. Взобравшись на колени к отцу, он показал на рисунок:

– Это – Лучезарный. Он был такой с самого начала. Он был добрый и справедливый, и очень могучий. Потом он почернел. – Тарас повернул рисунок на обратную сторону и ткнул пальцем в маленького – в три раза меньшего – черного дракончика. – Он стал таким злым и коварным, что люди его... убили...

Здесь Тарас замолчал и, озираясь, будто выдал страшную тайну, зашептал:

– А его придворные взяли и спрятали его черное сердце в алмазный ларец. Они знали, что если будут слушаться его, то станут такими же могучими, как Лучезарный. Народу они сказали, что правитель не умер, но, пока он выздоравливает, его нельзя беспокоить, и что они сами будут передавать людям его повеления.

Тарас перевел дух и перешел к своему последнему рисунку – сморщенному сердцу угольно-черного цвета:

– Сначала сердце Лучезарного только давало советы, а потом сказало, что будет повелителем, как раньше. Придворные не согласились, тогда Черное Сердце замолчало. Оно молчало три дня, и дела у них пошли плохо. Тогда придворные поняли, что придется им согласиться и признать Черное Сердце повелителем.

Слезая с колен отца, Тарас вдруг заявил:

– Я хочу, чтобы дракон снова стал живой, а потом стал снова белый.

– Разве это возможно? – удивился Орест Иванович.

– Если можно взять мыло и отстирать рубашку, значит можно взять специальные лучи, и этими лучами сделать чистой-пречистой душу.

– Это очень трудно, наверное, надо собрать очень-преочень огромную силу, чтобы это сделать... Орест Иванович не хотел разочаровывать сына, но тот, пожалуй, не усомнился бы в своей правоте, даже если бы отец возразил ему.

– Если все захотят, вместе, всем народом, то обязательно все получится!

Дрожащей рукой Орест Иванович извлек из папки пожелтевший от времени листок с драконами и черным сердцем. Пересказывая Тарасу его давнюю сказку, он поймал себя на мысли, что сейчас видит в сыне не только прекрасного молодого человека, но и того младенца, которого двадцать лет назад приютил у себя в доме, а также мальчика, уверенного, что мир можно сделать лучше и чище, стоит только всем вместе взяться за дело... Сын был очувствован Орестом Ивановичем как множество разнообразных людей и состояний, объединенных одним сердцем – любящим и сильным. Выстоит ли оно, когда останется один на один с проблемами жизни? Чем укрепить его, что отдать ему напоследок?

Наблюдая, как подтрунивает сын над фантазиями детства, Орест Иванович спросил: «Ты уже больше не веришь в то, что черное можно преобразовать в белое?» Посерьезнев, Тарас пожал плечами. Что бы это ни означало, Орест Иванович решил, что другой возможности доверить сыну сокровенное знание у него может и не быть.

Одна за другой в воображении Тараса рисовались картины его загадочного появления в доме отца, жития Пречистого Града, а потом и явления Матери... Слова Правды, сказанные Ею отцу, заставили юношу опустить голову: лишь теперь он осознал истинный смысл главных жизненных принципов Ореста Ивановича и не менее ясно понял, что отец, прощаясь, передает ему свое духовное завещание.

Когда Ореста Ивановича не стало, на плечи Тараса опустилась вся тяжесть жизни. Он работал и учился, мечтая стать хорошим детским врачом, и на каждом шагу его сердце, опечаленное смертью отца, замечало теперь несправедливость: и по отношению к нему самому, и в отношении всего народа. Где крылись истоки неправедности и что следует предпринять, чтобы приблизить жизнь к бытию Пречистого Града, Тарас точно не знал. Проще всего было обвинить во всех видимых бедах правителя – Черное Сердце, в избавлении от которого многие видели залог будущего процветания страны. Так решали те, кто опирался на опыт предыдущих поколений, кого история учила лишь слепому подражанию. Размышляя над тем, как может человеческое сообщество улучшить свою жизнь, Тарас решил продолжить писать свою детскую сказку, введя в состав ее героев народ и самого себя – в качестве главного действующего лица. Возможно, именно сочинение этого незамысловатого текста, записанного мелким почерком в постоянно бывшем при нем блокноте, помогло юноше относительно благополучно пережить все, что случилось с ним дальше.

Правитель Черное Сердце, который поначалу еще прислушивался к мнению советников, в один прекрасный день заявил, что отныне все решения будет принимать самостоятельно, и все жители страны должны будут беспрекословно исполнять его волю. Такое положение дел не могло укрыться от народа, и народ пришел в волнение. Время от времени люди стали собираться большой толпой, чтобы выразить свое несогласие с поведением Лучезарного, но того никак не трогали неопасные для него протесты, он был уверен в своей силе.

Однажды, после того, как он особенно ловко одурачил народ, люди собрались на главной площади страны – майдане. Отправился туда и Тарас. Вместе со всеми он потребовал выполнения обещаний, данных Лучезарным ранее, но правитель и не думал откликаться на призывы, он был убежден, что и этот протест со временем сдуется, как воздушный шарик. Так, наверное, и случилось бы, если бы правитель не поддался соблазну лишний раз подчеркнуть всю полноту своей власти. Осуществить показательное «наказание» несогласных проще всего было ночью, когда незначительные остатки протестующих мирно спали в походных палатках или же собирали вещи, чтобы разойтись по домам.

Когда группа ратников приблизилась к палатке, возле которой вместе с другими студентами сидел Тарас, никто из молодых людей даже не подозревал, что через минуту все они станут удобной мишенью для резиновых дубинок, беспощадных кулаков и тяжелой обуви прислужников Черного Сердца. Застигнутые врасплох, ребята стали разбегаться кто куда. Бежал и Тарас, не разбирая дороги, не ощущая боли от побоев, не представляя, что ему делать дальше. Только к полудню дрожащий от холода и боли добрался он домой. Но прежде чем утолить жажду и как-то утишить болезненность гематом, он поспешил узнать о последних известиях. То, что он увидел на экране, заставило его разрыдаться. Не стал он сдерживать слезы и на следующий день, когда безотрывно следил за новой волной протестов, которая вновь завершилась избиением беззащитных. Особенно досталось тем, кто падал. Каждый пробегающий мимо ратник считал своим долгом, а может и удовольствием, нанести удар по лежащему...

Настрадавшись вволю, в какой-то момент Тарас вдруг почувствовал, что перестал испытывать страх, который давил его в последние сутки. Он понял, что первоначальное желание отомстить за избитых и покалеченных уступило готовности стать защитником – охранителем тела и духа тех, кто нуждается в помощи.

Вновь очутившись на майдане, на сей раз Тарас отказался от праздного стояния в толпе и самым деятельным образом включился в ряды активистов, дежуривших в медпункте, принимавших участие в акциях отрядов самообороны...

На этом связные записи прерывались, и далее страницы блокнота были заполнены беглыми заметками.

«Я здесь, чтобы искать правду – не одного дня, но ту, которая, наконец, позволит нормально жить моему народу».

«В чем начало Пречистого Града, в милосердии?»

«Что скорее приблизит светлое будущее: молитва, справедливое государство или общинножитие? Майдан, чем не община?

«Майдан – моя новая семья. Никогда после ухода отца мне не было так хорошо!»

«Здесь почти нет личных вещей, все общее: еда, лекарства, теплая одежда, палатки, в которых ночуем... Может, Пречистый Град начинается с отказа от собственности?»

«Нравственное начало – в нем сила будущего! Сегодня поймали группу наемных провокаторов. Заставили их ходить гуськом и извиняться. Не унижение, но крепкое напоминание об ответственности».

«Как же холодно! Наверное, только наш народ способен два месяца стоять на морозе, чтобы добиться справедливости!»

«Он (ЧС) непрошибаем. Пора переходить к активным действиям! (Это не я так говорю, об этом гудит весь майдан)».

«Пошли к зданию правительства, но ратники нас не пропустили, перегородили улицу автобусами, а сами спрятались за ними. Наши разобрали мостовую и стали кидать в них камни, автобусы подожгли. С той стороны полетели разные средства для разгона людей. Военные действия явно не мое».

«Помогал спасать раненых, получил осколком от взрыва гранаты в плечо. Наскоро зашили, укололи обезболивающее – я снова в строю».

«Боль не бывает одинаковой. Боль всегда разная. И душа болит каждый раз по-разному».

«Страшно. Теперь на крыше дежурят снайперы, отстреливают всех подряд, особенно журналистов и медиков. Может, вернуться с улицы на майдан?»

«Остался, здесь я нужнее. Как только закончу воевать, пойду работать на скорой – все равно из универа исключили».

Дальше в блокноте шли измятые, надорванные страницы, заполненные ругательствами и непристойными рисунками. Затем с чистого листа значился заголовок: «Продолжение сказки», после чего почерком Тараса следовало описание событий, которые вряд ли укладывались в формат сказочного повествования.

В этот день наш герой, медбрат Тарас, как это уже не раз бывало, сопровождал легко раненого с места уличного противостояния на майдан, чтобы тот отлежался в палатке. По дороге парней схватили какие-то люди и, рассовав по разным машинам, куда-то повезли.

Пока ехали, Тарас не особо переживал, так как давно уже свыкся с мыслью, что может оказаться под следствием и даже в тюрьме. И потому, когда его грубо выволокли из машины, решил, что не медля потребует адвоката. Однако стоило только заикнуться об этом, как тотчас же на его голову обрушился сильный удар.

Побуждаемый чередой новых ударов, он, под давлением людей в форме, был вынужден раздеться догола, прямо на морозе. Ратники, которых было не меньше десятка, цинично посмеивались, наблюдая, как двое, ничем не брезгующих сотоварищей, проводят полный личный обыск. Еще больше смеха у них вызвало чтение записей из блокнота, который они извлекли из кармана Тарасовой куртки и в котором оставили свои грязные автографы.

Возможно, легкомыслие издевателей спасло Тарасу жизнь. Вволю натешившись, его, нагого, вывезли за город и выбросили вместе с одеждой в чистом поле. Не всякому похищенному черными сердцами и обработанному по сходной схеме так везло, не всякому доводилось после жестоких побоев прийти в себя, и вряд ли многие из них были способны подняться на ноги...

Больше всего Тарасу хотелось спать... Он почти не чувствовал холода, но понимал, что если не начнет двигаться, то останется здесь навсегда. С трудом волоча ноги, он добрался до какой-то дороги и, притворившись пьяным, доехал на попутке до ближайшей районной больницы. Его не покидала уверенность, что врач, который оказывал ему помощь, догадывается о случившемся. Провожая его, он сказал: «Береги себя, сынок. Они никого не пощадят».

Три дня Тараса не было на майдане, однако его появление в кругу друзей вызвало не совсем ожиданные эмоции. Радостный прием сдерживала какая-то досадная недомолвка, что-то, что знали все, но о чем не догадывался Тарас. Он не помнил, кто протянул ему мобильное устройство... «Они никого не пощадят»... – всплыло в памяти, когда побежали кадры видео, на котором он увидел себя со стороны – нагого и затравленного. Какой-то из ратников, участвовавших в экзекуции, не постеснялся вести видеосъемку и, пожалуй, посчитал личным достижением выложить этот позорящий его документ на всеобщее обозрение.

Первым побуждением Тараса было сбежать домой, однако он быстро сообразил, что будет тут же схвачен, и на сей раз тюрьмы ему не избежать. Превозмогая недомогание, с низко опущенной головой побрел он туда, где сможет хотя бы временно быть не узнанным среди забот уличного боя и где услышит такое желанное: «Эй, брат, помоги!»

Невеселую сказку венчали немногие, на скорую руку записанные, мысли:

«На нашей улице теперь горят шины. Костры заливают водой, но мы продолжаем носить туда шины и поддерживать огонь».

«Решил не вырывать из блокнота страницы своего позора, пока не избавлюсь от ощущения жуткого унижения, от взглядов недочеловеков, которые все еще остаются прилипшими к моему телу».

«Дал интервью для телевидения, напомнил: втаптывая в грязь одного человека, унижают всех, ибо правда в сердцах одна – мир и братство для всего человечества».

«Сегодня не мог уснуть: перед глазами снова стояли их мерзкие ухмылки, а уши заполняли непристойности и самодовольное ржание. Неожиданно вспомнились слова отца, и на душе полегчало. Вот она, Правда Матери: очисти сердце свое и следуй за мной; найди в своем сердце Бога, и следуй его законам».

«Хотел уехать в район, где меня никто не знает, работать в неотложке. В последний момент передумал. Мое место сейчас здесь, даже если...»

«Историю нельзя ускорить ничем иным, как выполнением заветов Матери».

Снова и снова приподнимает метель легкое снежное покрывало. Снова мороз испытывает бренные тела человеческие на прочность. Но горят костры и горят сердца...

Может быть, именно такую картинку нарисует потомок Тараса, когда прочитает его записи в блокноте, в котором уже не будет двух грязных листков. И, может быть, кажущаяся сейчас нереальной идея очищения черных сердец станет повседневной практикой в мире всеобщности и милосердия. И еще, возможно, что первый шаг на пути к этому миру человек уже сделал, когда отказался от своего – ради общего, от противостояния – ради любви и единения, от земной правды – ради законов Любви.