• Материалы по теме:  В.Ф. ОДОЕВСКИЙ
• В.Ф.Одоевский как предтеча русского космизма
• Предсказания о будущем В.Одоевского
• В.Ф.Одоевский. Фантастические рассказы и сказки

Главная / Великие облики / В.Ф.Одоевский как предтеча русского космизма

В.Ф.ОДОЕВСКИЙ КАК ПРЕДТЕЧА РУССКОГО КОСМИЗМА
(К 200-летию со дня рождения)

Л.Г. Александров

Князь Владимир Федорович Одоевский был не просто литератором. Музыковед и педагог, химик и гастроном, электротехник и транспортник, цензор и судья, да к тому же еще и оригинальный философ, идеи которого явно опередили свою эпоху.

Романтизм Одоевского – это не то модное течение, которое в середине XIX века сменило творчество представителей «натуральной школы». Один из первых исследователей творчества Одоевского П.Н.Сакулин отмечает факт совпадения многих тем и идей М.Метерлинка, Л.Андреева, В.Брюсова с художественным пространством Одоевского, созданным гораздо раньше.[1] А это свидетельствует, прежде всего, о прозорливости мыслителя, его устремленности в будущее, непреходящей ценности его идей.

Сочинения Одоевского при жизни оставались большей частью безвестными, терялись среди популярной литературы, а людская молва приклеила к нему ярлык «ученого чудака». В своем доме князь Одоевский принимал аристократическую элиту общества, организовывал разные кружки и салоны, создавая в них особую «демократическую» атмосферу. Свои сочинения он читал «на публику» очень редко, зато принимал каждого литератора и ученого искренне, душевно, без различия сословий и званий. Роль «чудака» не претила и самому князю, который, по свидетельству современников, любил показаться оригинальным.

«Меня в первый раз поразил даже самый костюм Одоевского, – писал И.Панаев, – черный шелковый вострый колпак на голове, и такой же длинный, до пят, сюртук – делали его похожим на какого-нибудь средневекового астролога или алхимика... Я имел случай не раз убедиться, что под этим таинственным астрологическим костюмом билось самое простое, самое откровенное и чистое сердце, и что все эти ученые аксессуары, так пугавшие новичков, не были нисколько страшны»[2].

Большую роль в жизни князя Одоевского играли юношеские романтические воззрения, с которыми он не расстался до конца жизни. Пройдя путь от «неформального лидера» в веселом обществе московских студентов-мечтателей (среди которых, кстати, было немало будущих Декабристов) до ответственной судейской должности, он редко лгал самому себе. А когда в одной газете его имя и положение было подвергнуто клеветническому разбору, он отвечал анонимным авторам: «Я не считаю нужным изменять моих убеждений в угоду какой бы то ни было партии», и назвал при этом главным своим принципом общечеловеческую идею «безусловного равенства пред законом»[3].

Одоевского часто причисляют к представителям романтического течения в литературе. Однако романтизм романтизму рознь. У А.Бестужева-Марлинского, например, он проникнут духом авантюризма и сентиментальной чувствительностью. Романтизм Одоевского – это, скорее, некий идеализм ученого-фантаста, увлеченного поиском истины. Многие его так называемые «таинственные повести» – «Саламандра», «Косморама», «Орлахская крестьянка» и др. – насыщены не только мистической символичностью, но также тенденциями просветительского энциклопедизма и исторической конкретности. Еще в 1825 году он задумал роман о нравах XVI столетия «Иордано Бруно и Петр Аретино», но произведение осталось незавершенным.

В круг интересов Одоевского попадали средневековая магия и алхимия, каббалистика и физиогномика. Он упоминает в своих сочинениях многих европейских «оккультных» авторитетов – Раймонда Луллия, Арнольда Виллановы, Теофраста Парацельса, Иоганна Лафатера, Давида Юма, Франца Месмера. Отчасти эта тематика была и данью романтической моде. Но некоторые идеи, в том числе и учение о «животном магнетизме» последнего из названных авторов, серьезно дискутировались и среди просветителей ХVIII века. «Древняя надпись на статуе Изиды – «никто еще не видал лица моего» – доныне не потеряла своего значения во всех отраслях человеческой деятельности», – писал он в романе «Русские ночи»[4]. А герой одной из повестей заявляет о «тайных знаниях» следующее: «Мы, гордые промышленники XIX века, напрасно пренебрегаем этими книгами и даже не хотим знать о них. Посреди разных глупостей, показывающих младенчество физики, я нашел много мыслей глубоких; многие из этих мыслей могли казаться ложными в XVIII веке, но теперь большая часть из них находит свое подтверждение в новых открытиях: с ними то же случилось, что с драконом, которого тридцать лет тому почитали существом баснословным и которого теперь отыскали налицо, между допотопными животными. Скажи, должны ли мы теперь сомневаться в возможности превращать свинец в золото с тех пор, как мы нашли способ творить воду, которую так долго почитали первоначальною стихиею? Какой химик откажется от опыта разрушить алмаз и снова восстановить его в первобытном виде? А чем мысль делать золото смешнее мысли делать алмазы? Словом, смейся надо мною как хочешь, но я тебе повторяю, что эти позабытые люди достойны нашего внимания: если нельзя во всем им верить, то с другой стороны, нельзя сомневаться, что их сочинения не намекают о таких знаниях, которые теперь потерялись и которые бы не худо снова найти»[5].

Друзья и знакомые называли Одоевского Русским Фаустом, речи этого персонажа в «Русских ночах», безусловно, сливались с авторским голосом, Апология науки, раскрывающей тайны природы, становилась главной темой, а ученый-маг – центральным героем. Критически разбирая этот не замеченный публикой роман, В.Белинский отмечал, что Фауст в нем «говорит со знанием дела, говорит не общими местами, а со всею оригинальностью самобытного взгляда, со всем одушевлением искреннего, горячего убеждения. И между тем, в его словах столько же парадоксов, сколько истин, а в общем выводе он совершенно сходится с так называемыми «славянофилами»[6].

Принадлежность русской национальной культуре не мешала Одоевскому отдавать дань европейской образованности и цивилизованности. Как отмечают исследователи творчества Одоевского,[7] его рационализм в описании якобы мистических фактов настолько очевиден, что они, если отвлечься от их «странного предмета», покажутся описанием физического явления. Это романтика и фантастика, построенные по «логическому принципу». Их природа не иррациональна: всем явлениям и ситуациям Одоевский находит разумное объяснение.

На развитие романтизма XIX века известное влияние оказал идеализм Ф.Шеллинга. Им были «заражены» многие учителя, профессора и друзья Одоевского, близкие к нему по философскому складу ума. По большому счету, во всех своих сочинениях Одоевский развивал главный постулат шеллингианства – чувственно-эстетическое одухотворение «потенций» божественной природы. «Мы верили, – писал Одоевский, – в возможность закона абсолютной теории, посредством которой возможно было бы построить все явления... Тогда вся жизнь человека казалась нам довольно ясною»[8].

Одним из исходных принципов познания становился идеал родства науки и поэзии, в эпоху постепенной капитализации жизни воспринимавшийся обществом едва ли не как анахронизм. И весь пыл своего красноречия Одоевский обрушивал на отрицающий эту идею обывательский скепсис: «Милостивые государи, наука замерла под вашим дыханием... Где же сила любви, движущая горы? Милостивые государи, вы задушили ее в ваших объятиях. Что же остается вам? Смерть ужасная, медленная... но ободритесь: что же такое смерть? Вы люди дельные, благоразумные; правда, вы презрели голубиную целость, зато постигли змеиную мудрость. Призовите на помощь свою прозорливость, испытайте над смертью ваши обыкновенные средства; испытайте, нельзя ли обмануть ее льстивою речью? Нельзя ли подкупить ее? Наконец, нельзя ли оклеветать?...»[9].

Пафос цельного, гармонического существования – это также составная часть романтизма середины XIX века, выражение «потребности в социальном, национальном и человеческом единстве, которого не было в его эпоху».[10] Подобные настроения господствовали и в «кружке любомудров», существовавшем в 1820-25 годах. В него входили, кроме Одоевского, философы А.Кошелев и И.Киреевский, литераторы Д.Веневитинов и Н.Рожалин. Это было тайное элитное общество, мыслившееся как подобие масонских кружков XVIII века. «Христианское учение казалось нам пригодным только для масс, а не для нас, – писал один из его участников. – Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше Евангелия и других священных писаний»[11]. Участники кружка изучали «германскую философию» Канта и Фихте, Окена и Герреса, принципиально отказываясь от доморощенной эстетики отечественного классицизма, и клялись друг другу в отказе от общественных мнимых благ во имя истины. Кстати, по некоторым признакам, сам Одоевский был прообразом персонажа, запоминаемого княгиней в комедии А.Грибоедова, близкого друга Одоевского:

В философии любомудров вырабатывался особый спектр идей, которые впоследствии станут основными в учениях А.Бергсона, В.Вернадского и др. Он подразумевал нацеленность на живое, «цельное» знание, синтезирующее все способности управляющего своими инстинктами и природными стихиями человека. Одоевский как философ выступает не против дифференциации наук, а против формализованного знания. В его мировоззрении «человек – активная сила универсума, часть природно-космической судьбы. Огромный ветшающий мир, одолеваемый неумолимым временем, припадает к человеку, взывает к мощи, к разуму его, молит остановить, уберечь, спасти».[13]

Мистический романтизм Одоевского можно рассматривать в двух планах. Первый – это фантастическая магия «западного образца». Например, сюжет повести «Импровизатор»: загадочный врач Сегелиель наделяет героя повести, стихотворца, волшебным даром импровизации. Но при этом он «наказывает» его и другим даром – все видеть и знать, вручив ему свиток, в котором «расчислены все силы природы». В результате герой захлебывается в потоке обрушенной на него информации. Импровизации он уже сочиняет механически, а при встрече с любимой женщиной вместо радости и смущения в глазах ее видит лишь «внутреннюю суть» – деятельность нервной и кровеносной систем. Трагична развязка и другой повести «Сильфида». Главный герой, начитавшись древних книг, обнаруживает в сосуде с кристаллом розу, обращающуюся затем прекрасной женщиной. В традициях романтических нимф и русалок, Сильфида уводит его в страну грез. Но сам процесс мистификации, между тем, фиксируется в дневниковых записях. В конце концов, друзья и близкие вылечивают его странное состояние «бульонной ванной», хотя нормальность и не делает его счастливым.

В.Белинский так комментировал эту повесть: «Автор (сколько мы можем понять при нашем совершенном невежестве в делах волшебства, видений и галлюцинаций) хотел в герое «Сильфиды» изобразить идеал одного из тех высоких безумцев, которых внутреннему созерцанию (будто бы) доступны сокровенные и превыспренние тайны жизни. Но, увы! Уважение к безумцам давно уже, и притом безвозвратно, прошло в Просвещенной Европе, и вдохновенных сантонов (исп.: «святоша» – Л.А.) уважают теперь только в непросвещенной Турции!»[14].

С другой стороны, новые тенденции изображения повседневности, развиваемые в рамках «натуральной школы», не были чужды творчеству Одоевского. Нравы столицы, мастерски описанные типические персонажи, бытовые сценки и диалоги, интерес к необычайным ситуациям – всем этим насыщена его проза. А при пересечении двух планов – мистического и реального возникает целый ряд образов «шарлатанов из народа», коих было достаточно в России середины XIX века. Такова, например, «История о петухе, кошке и лягушке», в которой главному персонажу сказали, что ему кошка может «жабу в ухо нашептать». В результате возникает добрый и неприхотливый сюжет, заканчивающийся судебной тяжбой с лекарем, пытавшимся излечить странную манию недалекого обывателя-провинциала. Таковы и миниатюры о гадалках и фокусниках, со многими из которых Одоевский был знаком и «юродствования» которых описывал как непосредственный свидетель. Автор не сдерживает иронии к «новоявленным Сен-Жерменам и Калиостро»[15]. Колдунов и ведьм Одоевский усматривает и в высшем свете. Такова, например, княжна Мими, главный персонаж одноименной повести. Мысленно перенеся ее несколькими веками раньше, он «логически вывел» ее непременную судьбу – «костры инквизиции».

Нельзя не сказать и еще об одной черте творчества Одоевского – его «футурологичности». Он вообще считается родоначальником жанра современной научной фантастики. Точнее, той ее художественной разновидности, которая объяснима и мотивирована и которая отличается, например, от романтической фантастики популярного в то время Гофмана. Единственная оговорка – научно-футурологические идеи «бродили» тогда в обществе в неразрывной связи с их нравственным контекстом и философской проблемой выбора пути. У Пушкинского Онегина это «брожение» отражено в известной характеристике:

На данном этапе космическое мировоззрение еще обретало национально-культурные формы, у западников превращаясь в некий «фаустовский» дух цивилизации, у славянофилов оформляясь в идею христианской соборности. С последующим изменением смысловых акцентов творческая мысль Одоевского обретала более широкий и значимый подтекст. Он писал, например: «При всяком происшествии будем спрашивать себя, на что оно может быть полезно, но в следующем порядке: 1) человечеству; 2) родине; 3) кругу друзей или семейству; 4) самим себе. Начинать эту прогрессию наизворот есть источник всех зол, которые окружают человека с колыбели. Что полезно нам самим, то, отражаясь о семейство, о родину, о человечество, непременно возвращается к человеку в виде бедствия»[17].

В возрасте 35 лет, когда Данте, «земную жизнь пройдя до половины», начинал свою «Божественную Комедию», Одоевский пишет рассказ «Живой мертвец», эпиграф которого в сжатом виде излагает тему «космической совести»: «Мне бы хотелось выразить буквами тот психологический закон, по которому ни одно слово, произнесенное человеком, ни один поступок не забываются, не пропадают в мире, но производят непременно какое-либо действие; так что ответственность соединена с каждым словом, с каждым, по- видимому, незначащим поступком, с каждым движением души человека»[18]. Не случайно молодой Ф.Достоевский для романа «Бедные люди» взял эпиграф именно из этого рассказа Одоевского. Ощущение связности Вселенной – непременный атрибут и первый шаг к глобальной человеческой футурологии, основанной на прогрессе счастья и уменьшении страдания в мире. Эти мотивы звучали еще в «Сильфиде».

Споря в конце жизни с И.Тургеневым, защищавшим индивидуалистические позиции, Одоевский, со всей пылкостью идеализма восклицал: «Не один я в мире, и не безответен я пред моими собратиями – кто бы они ни были: друг, товарищ, любимая женщина, соплеменник, человек с другого полушария. – То, что я творю, волею или неволею приемлется ими; не умирает сотворенное мною, но живет в других жизнию бесконечною. Мысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет; я привел в колебание одну струну, оно не исчезнет, но отзовется в других струнах гармоническим гласовным отданием»[19].

В философском романе «Русские ночи» все особенности мироощущения Одоевского вылились в стройную систему пафосных, дидактических форм защиты прогресса и «новой нравственности». А до них утопические фантазии Одоевский опробовал еще в «Мнемозине», издаваемой вместе с В.Кюхельбекером. Там появилась повесть «Старики, или Остров Панхай» (греч. «всеобщая радость» – Л.А.). Особенность острова – это безмятежность, поскольку научный прогресс в полном расцвете. Каждый живет по природе, наслаждается видом «колесницы Урановой», доживая до глубокой старости.

Смысловым образом становится несметное множество бессмертных «стариков-младенцев», у которых «нет предела возвышенной жизни»[20].

Но уже тогда в тексте сквозил некоторый скепсис, демонстрировавший несостоятельность человеческих возможностей в гипотетическом будущем. Это значит, что уже в середине XIX века Одоевский использовал элементы двух видов футурологической фантастики, выделенных много позже – оптимистической и «катастрофической», не становясь при этом апологетом ни одной из них. Еще более это заметно в неоконченном романе «4338-й год», написанном в форме писем китайского студента Ипполита Цунгиева к другу. Отрывки его были опубликованы в журнале «Московский наблюдатель» и в альманахе «Утренняя заря» в 1835-1840 гг. Общественное устройство в романе (вполне в духе романтических взглядов мыслителя) – это высшее сословие Поэтов и Философов и низшее – «специалистов». В описании будущего Одоевский предвосхищает многие открытия – цветную фотографию, фотосинтез растений, синтетические ткани, принципы самолетостроения и др. Человечество достигло высокой ступени «планетной» гармонии.

Пафос многих последующих представителей русского космизма – Н.Федорова, К.Циолковского, которые зачастую даже не были знакомы с сочинениями Одоевского, заключался в абсолютной полноте знания и управления, когда вовсе не остается причин для хаоса, когда в разумной Вселенной, проникнутой нравственным долгом, доминирует «богоподобный» тип жизни и уважение к природе, которую человек освобождает «от рабства тления и распада». Но вот у Одоевского «легкий, почти неуловимый налет ироНИИ – и уже двоится наше восприятие будущей гармонии, проглядывает некая ее ущербность, несоответствие великих достижений и мелких целей. Человечество в утопии Одоевского усердно топит печку ассигнациями. Ведь даже новый уровень взаимной открытости, достигнутый с помощью душевной регуляции, не служит установлению истинного лада, а лишь питает светское любопытство и разжигает сплетни». Планете же, по сюжету романа, через год грозит гибель от столкновения с инородным объектом, а значит, «объективно страх и смерть не устранены»[21].

Спустя некоторое время после опубликования глав из романа Одоевский напишет и обнародует два рассказа – «Последнее самоубийство» и «Город без имени», в которых «оборотная сторона» господства над природой демонстрируется читателю еще более наглядно. Первый рассказ сам автор называл «развитием одной главы из Мальтуса», другой же – «логической и нравственной проверкой экономической теории Бентама». В сюжете первого – захлебнувшееся низкими инстинктами, перенаселенное человечество уничтожает последнюю, чудесным образом уцелевшую юную пару, еще способную любить в кошмаре всеобщего страдания. Но в ответ на их мольбы о пощаде «раздался грозный хохот, то был условленный знак – в одно мгновение блеснул огонь; треск распавшегося шара потряс солнечную систему... и все утихло... и вечная жизнь впервые раскаялась...»[22].

Второй рассказ не ограничивается эсхатологической картинкой. Одоевский описывает подробно колонию поселенцев-утилитаристов с огромной статуей кумира на центральной площади. Это город совершенного материального производства, в котором господствует «интернационализм», но жители уже изгнали из города проповедников, художников, философов, «невыгодных» общественному строю. Это был довольно смелый вызов светскому обществу, и отнюдь не мимолетный, как у Пушкина в «Евгении Онегине»:

Дело в том, что учение Иеремии Бентама о сложении индивидуальных выгод в «совокупное счастье» человечества чтил еще Александр I, и книги философа издавались, как правило, с традиционным посвящением государю. Одоевский в своей критике Бентама не соглашался с его типично западным индивидуализмом, оправдывающим социальную конкуренцию, и сугубым социальным техницизмом, в котором опять-таки нет простора для человеческой любви.

Взгляды на перспективы развития фантастического жанра в русской художественной литературе Одоевский изложил и в ряде критических статей: «Фантастический род, на который также была мода в Европе, и который, может быть, больше, нежели все другие роды, должен изменяться по национальному характеру, долженствующий соединять в себе народные поверья с девственною мечтою младенчества, – этот род целиком перешел в наши произведения и достиг до состояния настоящего бреда с тою разницей, что этот бред не есть бред естественный, который все-таки может быть любопытным, но бред, холодно перенесенный из иностранной книги».[24] Если фантастика не мотивирована идейным и художественным замыслом произведения, а следует мнимым, неестественным; но «модным» тенденциям в культурном обществе, это лишает литературу, по мнению мыслителя, самого главного – духовности, нравственного начала.

Подводя итог, следует добавить, что увлеченность Одоевского общественно-культурной деятельностью, конечно, не способствовала его самореализации в крупных жанровых формах. Все три его романа – исторический, нравственно-философский и фантастический характеризуются либо фрагментарностью, либо некоторой незавершенностью. Но в целом, творчество Одоевского дает возможность оценить его как исключительно оригинального мыслителя XIX века, выразителя взглядов, называемых сегодня «космическим мировоззрением».

Примечания

Источник: https://cyberleninka.ru/article/n/v-f-odoevskiy-kak-predtecha-russkogo-kosmizma-k-200-letiyu-so-dnya-rozhdeniya