СОВРЕМЕННАЯ ИКОНОПИСЬ. СЕРГЕЙ ВАНДАЛОВСКИЙ
«Икона должна быть уязвимой, как был уязвим Христос в земной жизни» ( Сергей Вандаловский )
К имени украинского иконописца Сергея Вандаловского успели приклеиться слова «великий» и «уникальный». Уже около 10 лет он работает в мастерских Киево-Печерской Лавры, где постепенно за это время образовалась школа, иконописцы которой расписывают храмы и в Украине, и за рубежом. А на его счету – более 30 иконостасов.
Почему художник стал писать Богородицу, а не Мону Лизу, может ли икона быть авангардной и провокативной, чем является иконопись: ремеслом или искусством – об этом и многом другом известный иконописец Сергей Вандаловский рассказал другому иконописцу – Дмитрию Марченко.
– Расскажите, почему иконопись?
– Я, конечно, никогда не думал, что буду писать иконы. Всегда считал, что буду художником какой-то исторической живописи. Микеланджело, Рафаэль, Рембрандт были наиболее важными именами для меня. Это же советское время было – таких понятий, как душа, вечность, не было…
Когда я познакомился со своей женой, во мне всё перевернулось. Помню, такая ситуация была в Москве. Мы случайно оказались в музее иконы – и вдруг, как ребёнку, открылось. Смотрю на икону, а за иконой какой-то бесконечно глубокий свет и в глубину, и в ширину. Как это может быть? И это какой-то очень странный свет. Если эта икона, скажем, «Снятие с креста», на ней изображена какая-нибудь коробочка с гвоздиками, то её можно потрогать, но потрогать именно тот сосуд. Так почему-то виделось в том свете.
Я никаких теорий на тот момент не знал. А «Богомазом» быть – такое художнику вообще не придёт в голову. И вдруг как-то развернулось: и крещение, и венчание… Был период, я ничего не мог рисовать, кроме икон. Выбор произошел именно тогда, и то Евангельское «не вы Меня избрали» как раз о моем пути.
То есть, я не нахожу каких-то объяснений, что сам мог к этому прийти. Да и духовной литературы не было. Я, например, читал Гегеля только из-за слов «Бог» и «душа». Меня это так привлекало, хотя понять что-либо было очень сложно моему художественному уму.
…«Лучше написать одну хорошую икону, чем тысячи плохих». Значит, нужно вовремя остановиться. Но из-за такого подхода я уже не могу писать долго, да и не хочется делать хорошо потому, что должно быть какое-то несоответствие. Чтобы передать внутреннее содержание, внешних средств не хватает. Подобное есть в китайской живописи. Они создают это подобие «неподобным», чтобы не заменить внутреннюю красоту внешней. Поэтому мне ближе знак, иероглиф. Икона должна быть в некотором роде уязвимой, как был уязвим Христос в своей земной жизни. «Се лежит Сей на падение и на восстание многих» (Лк. 2, 34).
Но это именно мой путь, и именно поэтому мне трудно давать оценки, советы. Потому что у других, соответственно, все иначе. Поэтому и чувствую я себя несколько особняком в отношении моего творчества и, в частности, моего отношения к иконе. Я стараюсь его не афишировать, потому что вижу, что оно может входить не в резонанс, а в диссонанс с тем, что говорят другие.
– А нет ли желания защитить свое творчество от возможного неприятия?
– У меня совершенно обратная реакция – не защищаться, а отдавать. «Вы говорите «плохо»? Да, а Вы знаете – оно ещё хуже». Вот так не защищаться – для меня самая беспроигрышная позиция. Другие так не могут, им наоборот нужно оборонять. Мне же из спора лучше удалиться. Немужественная такая позиция. Но художник все равно всегда где-то в стороне. Что-то сделал – и ушел в сторонку. Не обязательно обороняться.
– Что повлияло на Ваш стиль? Как он эволюционировал?
– Повлияло пару вещей. «Открытие» иконы для меня связано, прежде всего, с музеями. Это, скорее, русская икона, потом византийская икона. Но не об этом.
Когда я был в Грузии, в Кутаиси, то увидел в музее оклады грузинских икон, совершенно беспорядочно украшенные камнями. Меня поразило совершенно алогичное расположение камней, и я понял, что за этим стоит некое чувство.
В Церкви мы всегда сталкиваемся с какими-то моментами – то ли во время богослужения, то ли во время чтения святых отцов и т.д. Сталкиваемся с некой глубиной при общении с духовными предметами – и происходит эдакое изумление ума.
Так вот и в тот момент, в музее, мне захотелось сделать нечто подобное, и определенное время я занимался практически только камнями.
– А может ли икона быть провокативной?
– Конечно! Сам Христос провокативен. Более того, «не провоцирующая» гладенькая икона не даёт необходимого эффекта. Я так скажу: русская икона вдохновляет на повторение, призывает к некому совершенству, византийская – вдохновляет на новую идею, провоцирует развитие. «Совершенство» – это тупик, это отсутствие развития.
– Должна ли икона твориться с использованием исключительно древних образцов, так называемых прорисей, или она может принимать некие современные авангардные формы?
– Конечно, естественно, что на каком-то этапе все это необходимо, и прориси в том числе. Но, в принципе, не умалять же нашей творческой природы? Это преступление против неё. Я уже не говорю, что икона сказана на языке того времени, для тех людей. Люди меняются.
К сожалению, произошел некий разрыв. Когда икона органически не развивалась, мы вынуждены были обратиться к формам прошедших веков.
– Но использованные нами формы прошли испытание веками, в то время, как всякий авангард устаревает уже в течение нескольких лет…
– Вообще, принцип современного искусства должен быть несовременным. Иначе искусство обречено. Оно обречено, потому что не имеет корней, не обращено к традиции. Оно во многом даже отрицает традицию. А недостаток традиционной иконы как раз в том, что она боится перемен. Она не обращена к новому.
– А где же найти гармонию?
– Вспомните тринитарный догмат. Один – это одиночество, два – это противопоставление, три – это полнота. Поэтому выход не в копировании старых форм и не в отрицании традиции, а в полноте. И хорошо, что есть иконописцы, которые культивируют древние формы, и иконописцы, которые пытаются расширить рамки.
Это не противоречие. Они, на самом деле, делают одно и то же дело. Мы все пишем некий громадный образ Божий. Один за всех этого не сделает. Мы – один организм. Все эти разделения – не по сути.
– Очевидно, проблема в категоричности представителей тех или иных направлений?
– Конечно. Мы же люди. Мы защищаем свои границы, сразу за автомат – и отстреливаться. Это естественно, и тут не нужно смущаться. Главное, чтобы это приносило какие-то плоды, а они совершенно очевидны.
Возьмите современное искусство. Как оно топчется? Во всяком случае, такое впечатление. А посмотрите на икону. Например, эволюция ведущего современного иконописца архимандрита Зинона. Это что-то потрясающее! И вначале, и сейчас. Какое сумасшедшее развитие иконописи за последние двадцать лет. Она не только восстановилась технически, не только смогла оценить свою тупиковость, но и найти пути выхода из ситуации и раскрыть свой потенциал.
Смотришь и умиляешься: насколько мощная сила стоит за иконой. Чувствуешь свое бессилие перед ней. Хочется все бросить.
– А как Вы относитесь к сакрализации второстепенных элементов иконописи, например, материалов?
– У меня не сложилось с яичной темперой. В конце концов я перешел на ПВА.
Что касается яичной темперы, то в то время, когда она получила распространение, никакой альтернативы данной технике не было. Сейчас эта альтернатива есть. Техника не должна суть закрывать. А категоричность в этом и других вопросах – это просто страсть.
– Иконопись – это ремесло или искусство?
– Элемент ремесла, несомненно, есть. Но нельзя оставаться в этих ремесленных рамках. Мне кажется, что это даже некая профанация. Икона не должна быть копией, иначе она перестает быть откровением, ибо откровение всегда ново.
Это теория, но в этом есть доля истины: иконопись – это не работа, это служение. За работу ты просто получаешь деньги, а служение – ты принадлежишь чему-то большему, выходишь за рамки. Ремесло – это лишь нечто вспомогательное.
В некотором смысле, иконописец пишет икону для себя – это его молитва, его аскетика. Хотя плодами может воспользоваться другой и тот другой платит за это деньги. А насчет оплаты, это природно. Если я не буду зарабатывать, то не смогу работать. Я уже не говорю про «всякий трудящийся достоин пропитания». Но это не должно быть только работой.
– Вы могли бы не писать?
– Я пытаюсь это делать. Ну, вот купил машину – куда на ней ехать? Построил дом за городом, но я как-то там работать не могу. Всё равно возвращаюсь в мастерскую. У меня было много выставок в течение нескольких лет, и помню, столкнулся с тем, что резко все бросил. Я понял, что путешествие с иконами, установка, ожидание, когда это все кончится, – это не мое. Гораздо органичнее мне просто работать в мастерской.
Я вдруг совершенно ясно это осознал. Тогда бросил это все, и после у меня не было ни одной выставки. Со мной часто что-то происходит достаточно радикальное. Что-то понял про икону, и практически ничего больше не рисовал. Это не мое достоинство и не мой недостаток, просто я не нашел другой формы существования.
Один иконописец преподавал иконопись в Японии, и японцы не могли воспринять икону как некий результат. Они воспринимали ее, как «дао», как некий путь. Путь, который меняет самого идущего. И конечный результат для них уже не столь важен. Для них важнее был процесс даже не самого писания, но процесс того, что происходило с ними в контексте написания иконы.
Со временем ты начинаешь понимать, что в некотором роде то, что ты делаешь, это сизифов труд. Сколько не рисуй, это все бесконечно. Бесконечно хочется сделать лучше, и бесконечно ты не доволен результатом. И выход в одном: из времени можно вырваться только в вечность. Какое-то время я хотел некоего удовлетворения, достичь некоего результата. Но, к сожалению, со временем приходишь к большему и большему разочарованию в себе.
Известна эволюция. В одном возрасте ты думаешь – «вот есть я и Моцарт», потом – «Моцарт и я», потом – «один Моцарт». Сперва интерес только к себе, потом – к себе и другим, а затем интересны только другие. Со временем происходит такая вот трансформация. Это не градация или деградация, это жизнь.
– Можно ли сказать, что не иконописец творит икону, а напротив – сама икона иконописца?
– Это вообще очень глобальная тема. Икона звучит через иконописца, как музыка через музыканта. Икона подобна стихии, она проторгается через иконописца, а не иконописец через нее. И это сотрудничество.
Бог не упраздняет нашей воли, Бог дает нам видение, средства. Но если мы присвоим это себе, то понятно, что это будет искажением. Это может быть богохульством.
Беседовал Дмитрий Марченко
По материалам: http://clement.kiev.ua/ru/node/834
